смотрела.
— Гуляла, — сказала Эвелина, и в голосе ее слышалось что-то среднее между угрызениями совести и обидой. — А что вы здесь делаете?
— Что? — Гроувс вытянул голову, как будто она не имела никакого права задавать ему вопросы. — Я здесь с крепкими констеблями, которые караулят на улице, — сказал он, распрямляясь во весь оборонительный рост.
Он говорил бодро, потому что не знал точно, заметила ли она Прингла и переодетого полицейского. По ней ничего было не понять. Она сняла кепку, и короткие волосы разметались.
— Что, случилась еще одна трагедия? — спокойно спросила она.
— Трагедия? — Он будто прирос к полу. — Почему вы спрашиваете? Вам что, снилась какая-то трагедия?
— Ничего мне не снилось.
— Вот как?
Он всеми силами старался не сводить с нее глаз, но не мог забыть блестящие клыки из ночного кошмара и чувствовал во рту привкус желчи. Он попытался отвлечься, представив, как записывает в дневник: «Трудно сказать, какие силы тьмы ей подвластны, но у меня не меньше своих собственных».
— Вы ведь пришли не для того, чтобы пожелать мне всего самого доброго, — сказала Эвелина.
— Да что вы? — Он почерпнул мужество в просквозившей в ее голосе нотке искреннего сожаления. — Вы говорите, как будто ждали меня, сударыня.
— Боюсь, — сказала она, — вы почуяли мою кровь.
— Вы хотите сказать, я хищник?
— Я… я этого не говорила.
— Тогда подло вас преследую? Или вы мне исповедуетесь?
Эвелина бросила кепку на стол и как будто стянула к себе всю тьму. Она была от него в нескольких шагах, но ему казалось, что она где-то очень далеко.
— Я уже ни в чем не уверена.
Еще одно усилие, и Гроувс сумел повернуться.
— Я пришел просто кое-что выяснить, — сказал он. — Я не думал, что не застану вас.
Молчание.
— Вы можете объяснить, где вы пропадали? И почему так одеты?
Он никогда не любил трубочистов — чернее их лиц были только их души, — и в связи с Эвелиной это обстоятельство производило особенно неприятное впечатление.
— Если гуляешь ночью, — сказала она, — лучше не быть женщиной.
— Великолепно, — ответил он, черпая силу в насмешке. — Женщина стыдится своего пола.
— Я не стыжусь.
— Вот как.
— Просто остерегаюсь незнакомцев.
— Тогда зачем вы вообще бродите по улицам?
— Я уже отвечала на этот вопрос другим.
Он нахмурился:
— Кому — другим?
Она словно загородилась от него.
— Кому — другим, я спрашиваю?
Эвелина не удостоила его ответом.
Гроувс видел в ней ясное отражение Воскового Человека — то же высокомерие. Он обиделся, и это придало ему сил.
— Вы представляетесь невинным агнцем, не так ли, — сказал он, — но в глубине души совершенно порочны.
Она не поднимала глаз.
— Да, милая. — У Гроувса дрожали губы. — Вы можете прятаться за тем, что называете снами, но меня не проведешь. Если у вас есть какие-то тайны, они все равно выйдут наружу.
Она была сама покорность.
— Мне все это говорят.
Еще один намек на то, что имелись другие следователи.
— Кто? — требовательно спросил он. — Кто вам это говорит?
Она медлила.
— Я задал вопрос, сударыня.
— Мо… мои гости.
— Что за гости?
Он гадал, кого она имеет в виду — шерифа, генерального прокурора, а может быть, самого Воскового Человека? Мысль о том, что они уже знают об Эвелине и ее потенциальных силах все и опередили его с допросом, по своим последствиям была ужасной.
— Мистер Канэван, — ответила она, — и профессор.
— Профессор? Какой профессор?
Она колебалась.
— Томас Макнайт, профессор логики и метафизики Эдинбургского университета.
Гроувс не встречался с таким человеком в университете и вдруг твердо решил, что она врет. Может быть, чтобы спровоцировать его, заставить его ревновать.
— Полагаю, он задавал вам разного рода вопросы, этот профессор?
— Он думает, что у меня в памяти хранятся скрытые воспоминания.
— Ах вот, оказывается, что он думает!
— Он думает, что может сделать так, что эти тайны раскроются.
— Вот оно что! Ну что ж, существует много способов заставить женщину раскрыть свои тайны.
Он на пробу сделал шажок вперед — чуть больше дюйма; к его облегчению, она никак не отреагировала.
— Вы знаете, с кем я беседовал?
Молчание.
— Вам что-нибудь говорит имя Гетти Лесселс?
Эвелина отвернулась, но было очевидно, что оно ей знакомо.
— Гетти Лесселс, — с удовольствием повторил Гроувс. — Она прекрасно вас помнит. А Авраам Линдсей?
Ее как будто ужалило.
— Вот так. — Дивясь собственной смелости, Гроувс приблизился к ней еще на дюйм, но она по- прежнему не смотрела на него. — Знаете, что они сказали? Что они сказали о вас?
Ее почти не было слышно.
— Что же они сказали?
Гроувс на свой страх и риск решил вывернуть правду.
— Якобы вы презираете их за то, что они с вами сделали, и преследуете за грехи. Вот.
Она ничего не отрицала.
Дрожащей рукой он вытащил из кармана пальто ее «контрольную по совести» и принялся размахивать ею, как саблей.
— Вы помните, как писали это, а?
Она умоляюще выставила руки, как бы пытаясь оттолкнуть улику. Он бросил в нее лист, и тот по спирали, как выпавшее птичье перо, закружился.
— Из вашего монастыря. Ваше письмо дьяволу. Вы не помните этого?
Она неотрывно смотрела на плавно падающий лист бумаги. Он рискнул подойти так близко, что его дыхание почти касалось ее.
— Вы заключили с ним договор? И по этому договору он дает вам приказы?
Она отшатнулась.
