был хрипл, потому что он действительно заснул прямо за столом, даже и не пытаясь, в отличие от Сигорда, читать и слушать пресные спасительные благопоучения. Титус рукавом утер слюнявые спросонья губы, попытался зевнуть со стиснутым ртом, потом все-таки прикрыл ладонью...
— Скука. По идее, это она бы должна читать нам божественное, жития святых, или еще какую чудь, а она...
— Да тише ты, опять сейчас наорет...
— Слушай, точно как в школе, да? Жил и не думал, что за миску бесплатного супа вернусь в прежнее униженное состояние...
— Это точно. Но ты потише. Можно же так кемарить, без храпа. Сколько там до обеда?
— Скоро уже. А ты что, думаешь, ты не храпишь? В каждой ноздре по свистульке.
— Да? Что, серьезно?
— Ну, это еще не храп, но сопишь знатно.
— Титус Август!
— Все, молчу я, молчу. Это с голоду...
Суп гороховый оказался наваристым, вторым блюдом прыгнула в желудок отварная рыба поверх настоящего картофельного пюре, а чай оказался пресным и полусладким.
— Это нам повезло с гороховым супчиком. Здесь на неделе в среднем пять дней постных, никакого тебе мяса и бекона, но на сахар и заварку — всегда жмотничают, даже и в скоромные дни.
— Да знаю я, — Сигорд улыбнулся новому товарищу, — я же здесь третий раз, я же тебе говорил...
— Ну а я сотый. Покурим? У меня есть заначка — пара штук.
— Опять заначка? Давай, Рокфеллер! При случае отдам, не забуду, не сомневайся.
— Да ладно... Вези скорей, а то после обеда сил моих нет — как курить хочется...
В приемке, в своего рода маленьком карантине, кроме них почти никого не было и никто не помешал им занять место в курилке у самого окна, с подоконником для Титуса.
— Поможешь барахло перенести? Матрас, подушку? — Сигорд ухмыльнулся и наморщил нос. Во всем мире люди одинаковы, хоть в обезьяннике, хоть в приюте, хоть лягавые, хоть калеки...
— Слушай, Титус, ты вообще... Я бы тебе и без курева помог. Не стыдно, а? Подмазчик хренов.
И вдруг случилось небольшое чудо: Титус Август смутился, аж уши заалели.
— Ну, извини. Привычка, что никто нигде никогда ничего никому «за так» не делает. Ты, я вижу, не из простецов, интеллигент?
— Был интеллигент, теперь я бомж. Почему так — не помню.
— Да я и не лезу с распросами. Я вообще не имею этой привычки — лезть в чужую душу. Дети есть?
— Есть. Сын, дочь.
— Взрослые?
— Да.
— А жена, родители? — Сигорд опять оскалил остатки зубов, но уже с некоторым раздражением, без улыбки.
— Это ты так-то не лезешь и не имеешь таких привычек, да? Не помню, я же тебе внятно сказал. — Сигорд не докурил почти треть сигареты и швырнул ее в унитаз.
— Ну все, все... Чего ты сразу распсиховался...
— Ничего. Я же тебя не спрашиваю? Не расспрашиваю.
— Это потому, что ты боишься.
— Чего это я боюсь?
— Что я начну подробно отвечать.
Сигорд прислушался к себе, засопел, не выдержал и рассмеялся, атмосфера разрядилась.
— Это ты верно меня пришпилил, не выношу чужих рассказов о «поломатой» жизни, да и сам помалкиваю. Я лично всем доволен.
— Оно и видно. Ну что, поехали обустраиваться? Ты что себе планируешь?
— Залезай. Ничего не планирую, завтра отсюда сдергиваю.
— А спасение души и тела? Ты же их уверял, что хочешь получить работу и крышу над головой?
— Я солгал.
— Да? В этом вместилище святости ты посмел солгать? Ну и?..
— Дальше буду бомжевать, есть у меня точка, пока живу, а там видно будет. А ты?
— У-у... Смотри, в черный список занесут, фиг потом у них переночуешь. Я здесь на неделю как минимум. Пока мне Пиночет колеса починит, да пока я более-менее отъемся здесь... Они меня знают, я калека без фуфла, алкоголизмом не отягощен, воровать толком не выучился... — Титус притворно вздохнул.
— А учился?
— Куда мне? — Титус вытянул руки ладонями вверх — две огромные сплошные мозоли подковами. — У меня же обе руки заняты, я ими хожу по белу свету, тележку свою катаю. Да, теперь я сюда, на побывку, а пока баба моя пусть от меня отдохнет недельку, а я от нее.
— Так у тебя что, и баба имеется?
— Регулярно имеется. А ты что думаешь, она бы иначе к себе жить пустила? Не-е-ет, бабы, брат, это такой практичный народ... Имеется, конечно. Но если говорить об удаче и материальных ценностях, даже и с моими руками-крюками — если что где подвернется — украду, естественно.
Ночлежная комната, небольшой зал на два десятка комнат, постепенно наполнилась гостями- постояльцами и их запахами, и несмотря на то, что суровые самаритянки-спасительницы дело свое знали, ежедневно и неустанно дочиста отскабливая людей и помещения от грязи, пахло в комнате довольно сильно, можно сказать смердело.
— Бывает — напердят, надышат, струпья расчешут — под утро хоть вешайся. Если насморк пробьет — считай повезло. Ну что, спать?
— А кто такой Пиночет?
— Я же тебе рассказывал, завхоз местный, из бывших воспитанников. Но все равно сохранил от прежней жизни привычку к пьянству и добросовестному труду — руки у него на месте. Я ему по электрической части помогаю, когда я здесь, в электрике он, можно сказать, не петрит. Кличка у него такая и зовут его Аугусто, тезка он мне. Только у него имя Август, а у меня фамилия... Спишь уже?
Нет, Сигорд не спал, он прикрыл глаза, терпеливо переждал, пока замолкнет словоохотливый Титус — о, захрапел, наконец — теперь можно всласть думать о будущем, хоть до утра.
Да, Сигорд искренне убеждал спасительниц, что хочет работу и крышу над головой, но вся его решимость исчезла без следа, стоило ему только в первый же день, первые два часа посидеть, послушать, пообонять, понаблюдать... Лучше под забором сдохнуть, или в обезъяннике... Вот это самое выражение про забор и обезъянник, под которым лучше сдохнуть, Сигорд подцепил несколько лет назад в обезъяннике же, у случайного соседа-бродяжки, и с тех пор присвоил его, пользовался как будто сам его выдумал, так оно ему понравилось... Чем, чем оно ему понравилось — гордостью, свободолюбием?.. Какая там гордость, при чем тут свобода?.. Скорее, лень и страх перед нормальными людьми, от которых отвык, от общения с ними отвык. И как же быть, на что решиться? Завтра он уйдет без благодарственной отработки и очень подпортит себе репутацию в глазах доброхотов; супу может быть и нальют когда, а чтобы опять мыть стричь, да стирать задарма — шиш с маслом! — Сигорд заворочался — и уперся подсердием во что-то твердое, приносящее резкую боль. Рука нашарила нечто холодное и твердое, коробочку странных очертаний... Ах, ты, елки-моталки! Это же станок бритвенный! Сигорд во время гигиентческих процедур, уже в самом конце, когда его стригли наголо, умудрился украсть старомодный станок под безопасное лезвие, вместе с коробочкой, пластмассовым футляром, да пакетик с пятью неиспользованными лезвиями. Если не ошмонают и не найдут — это будет клёво! Кому-то пустяк — а в жизни пригодится, пяти лезвий надолго хватит на самые разные нужды. Когда-то, в детстве его учили таким вот лезвием затачивать карандаши и он научился...
Коробочка нагрелась, к телу правильно прижатая, теплая такая, гладенькая... Сигорд заулыбался в темноте, перелег на другой бок и заснул.
Сестрам-цистерианкам было не привыкать к людской неблагодарности, Сигорда отпустили легко, не
