два года лысина во весь лоб и ишемическая болезнь сердца — не-е-ет, этого никто не знает и знать не хочет! Мои дети предпочитают мне мою тещу — они меня просто плохо помнят, потому что папочка дни и ночи на работе проводит, в этом треклятом кабинете! Чтобы им не надо было думать, когда вырастут, о куске хлеба и о прочем... Папочка для них — это голос из телефонной трубки!
— Да. Но не заставляйте меня рыдать, Эдгар. Что нового-то, не выяснили?
— Выяснял... Дело не в подмазке. Они там, в департаменте, чисто все тормозят, без корысти и интриг с другой заинтересованной стороны. Осенью будет совещание, как раз по поводу пятен застройки и по направлениям, которые курировал Моршан, там должна наступить относительная прозрачность перспектив.
— Да, пожалуй. У меня аналогичные сведения. Осенью в начале, или в конце?
— Ближе к началу, где-то на излете марта.
— Что поделаешь, подождем...
Сквозь звуковой смог большого города пробился на берег залива далекий выхлоп-раскат: крепостная пушка бабахнула в сторону Президентского дворца. Полдень.
...И часы бы надо купить. Есть такие лотки на барахолке, лотки с мелочевкой, где все предметы стоят трешку. Может быть это кукла, а может одежная щетка, а может и часы — цена одинакова: три талера ноль-ноль пенсов. Удобно. Жалко, что рубашек там не бывает.
Сигорд уже с неделю, как перевел свою зеленую рубашку в разряд повседневных, а для «представительских» нужд, то есть когда он просто шел по городу, была у него ковбойская, в коричнево- зеленую клетку; поверх нее, когда по непогоде, армейский унтер-офицерский френч без шевронов и погон. Ботинки удобные — но дрянь на вид. Зато ремень настоящий, кожаный, — в червонец обошелся, почти как трое штанов ...
И все равно ханыга. Сигорд знал, видел по глазам и поведению окружающих, что его социальный статус ни для кого не секрет, однако же и ханыга ханыге — рознь. Во-первых, он чистый. Вернее, не откровенно грязный, когда штаны и куртка в пыли, в блевотине, а щеки и руки черны от неумывания. Да, и пятна, и пуговицы не все, и рукав хреновенько заштопан, а все же пальцем провести — не запачкаешься. Во-вторых, он трезвый, и морда у него не скособочена постоянными отеками, синяками да ушибами. Так что он — просто... Просто... Кто же он — просто? Бомж, да, но не простой, а который прибился под теплый бочок солидной благотворительной организации, и благоденствует на ее харчи, пользуется ее санитарно- гигиеническими услугами. И вдобавок, надо бриться не забывать, вот что!
Мирон тоже согласился брать по новым ценам и Кечу это проглотил, пришлось ему привыкнуть, ибо не прихоть двигала Сигордом в его «предательстве», а реальность: уехал Кечу в отпуск на неделю, а товар не ждет. Не ждет товар, движения, денег просит, дальнейшей переработки в промышленное сырье требует.
Около полутора десятков оборванцев несли, подобно пчелам в улей, собранную добычу в специальное место на дикой свалке, а место-то Сигордово! Он там главный, он определяет — кому, сколько и за что платить, и в каком виде товар носить. Можно в любом, хоть недавленую лимонадную бутылку приноси — примет Сигорд! Но по соответственно пониженной цене. А если хорошо придавленный груз в стандартном трехкилограммовом брикете — три талера. Расчет на месте, никуда больше ходить не надо, оборотные деньги всегда при Сигорде. Некоторые из сборщиков продолжали самостоятельно носить урожай к Мирону и Кечу, но и те уже привыкли к качеству и виду поставляемой Сигордом массы, косоротились и облапошивали «диких» сдатчиков, не стесняясь. Много их трудилось теперь на Сигорда, но толковых, надежных — всего трое: Джонни Тубер, Курочка, полупомешанная тетка-алкашиха, да Дворник — это гвардия, на которую можно более-менее рассчитывать в прогнозах и планах, говорить с ними, как с вменяемыми, поручать что- то... Тубер пару раз в неделю ночует тут же на свалке, стережет несданные по какой-то причине мешки с массой, Курочка доносит Сигорду о новостях и сплетнях. Но и гвардейцы его — конченое отребье.
Сигорд очень быстро привык ощущать себя человеком, вознесенным над толпой и обстоятельствами: к концу лета он уже чуть ли ни на равных спорил с Мироном, на свалке уже не беседовал ни с кем, но отдавал приказы и распоряжения, которые, впрочем, усваивались окружающими из рук вон плохо и выполнялись через пень-колоду...
14 февраля, точно в день Святого Валентина, покровителя всех влюбленных, Сигорда ограбили и избили. То, что тучи над ним сгущаются, он почуял задолго до этого злосчастного дня, однако до сих пор почти ежедневные предчувствия оказывались ложными. Многие желали ему беды: дикие сборщики, случайные знакомые, даже гвардия его, те, кто кормились непосредственно «из его рук»... Кормились, не кормились, а ему доставалось явно больше, и вообще он был бугор на ровном месте и плохой товарищ. Кто именно навел на него лихих людей, кто просветил их насчет денег в карманах у бездомного нищего — Сигорд так и не догадался. Не было стопроцентной уверенности в том, что, мол, «вот ты и есть гнида, я вычислил тебя по этим и этим вешкам и следам», а подозрения — не в счет, они только лишь подозрения.
— Эй !.. Эй, чувак, ну-ка стой! — дело было под вечер, на безлюдном пустыре между свалкой и обжитыми улицами. Сигорд возвращался домой после обычного дня, но шел не прямо, а кружным путем, чтобы заметить слежку, если кто вдруг затеет узнать, где у него нора с лежбищем. Однако, этот участок пути был в его маршруте постоянным и самым опасным, если не считать улицы, вдоль которой регулярно ползают лягавские патрульные машины.
— Стой, я сказал! — Оклик приближался быстро, а грозные голоса были молоды, и Сигорд остановился.
— Ты что тут делаешь, бродяга? А? чего тут забыл? — Их было трое: двое белых, один с китайским разрезом глаз, лет им до тридцати, явные нарки, наркоманы.
— Да, сыночки... Что тут можно делать... Вот, бутылки собираю... — Сигорд поднял чудом как сюда попавшую пол-литровую бутылку... Целую, кстати, действительно можно бы сдать.
Китайского вида молодчик пинком вышиб бутылку, попало Сигорду и по руке...
— Остынь, дед, после соберешь. Курево есть?
— Есть. Вот, угощайтесь. — Сигорд вынул полупустую пачку «Портовых», без фильтра. — забрали пачку.
— Кудряво живешь! Вся помойка окурками балуется, а у него — вон, сигареты в пачке, как у большого. Богатый, да? А, дед?
— Что вы! — Сигорд неловко развел локти — саднили разбитые ботинком пальцы на правой руке. — Нашел давеча непочатую, а курю-то я мало, а выбрасывать-то жалко... курите на доброе здоровье...
— Хватит свистеть! — Подключился один из белых, Сигорд видел его иногда, знал, что зовут его Брысь, из местной шпаны. — Ну-ка, фитиль, тряхни карманами! Деньги гони.
— Какие де... ой!.. — Сигорд получил кулаком в глаз и упал.
— Деньги давай.
— Нет у меня денег! Не бейте!.. Нету!
— Обыщи, рыжий! — велел нарк китайского вида. Брысь сверкнул взглядом в его сторону, видимо недовольный командирским тоном, однако нагнулся и полез обшаривать карманы. Сигорд извернулся и попытался откатиться в сторону, но его окружили и в несколько пинков поставили на ноги.
— Стой и не дыши! Смирно стой, сука, не то кишки наружу. О! А говорил — нету... Мошенник, ты хотел нас напарить?
— Это не мои деньги. Сыночки, пожалуйста...
— Стоять! — Китаец неловко сунул кулаком в живот и Сигорд тотчас попытался свалиться на землю, но третий, самый здоровый, крепко держал Сигорда за шиворот его полувоенного френча и свалиться не дал.
— Где остальные?
— Это не моя сотня. Мне с ребятами рассчитываться. Ребята, Христом Богом молю: не забирайте. Это мои оборотные деньги, мне завтра их отдавать. Не губите...
— Что значит, оборотные?
— Не мои, значит. Мне их сборщикам отдавать завтра, за массу, что они мне сдают. Я ее потом от себя сдаю, а с ними сразу рассчитываюсь.
