хребет под тонким слоем грязи, с первого шага нашел ее и добрался до спуска посуху. Не было там никого, как он и ожидал.
Человек устроился в самом низу, возле реки, лениво несущей в Южную Атлантику мутные воды, горбатые льдины и всевозможные рукотворные дары от бабилонской цивилизации — природе, давно уже утратившей в этих краях девственность и стыд. Банки, бутылки, коробки, бумажки, дерьмо, даже мебель — покидали континент «вплавь» или вместе со льдинами — обратно ничего уже не возвращалось. Человек вдруг представил себе брюзжащего Посейдона с метлой в руках, вместо трезубца, и засмеялся тихонько. Нет, правда, сколько можно гадить, прежде чем стихиям надоест подтирать за человечеством, этим злонравным и вечноглупым младенцем?
Он привычно примерил на себя мечту о роскошной вилле посреди нетронутой природы, а руки тем временем сервировали стол: на гранит — газету, сложенную вдвое, под нее обязательно подсунуть полиэтиленовый пакет, иначе газета намокнет и расползется по камню тонкой грязью; на нее, поближе к краю, добытую снедь, посредине бутылочку, а рядом стакашек!
Человек с минуту, а то и долее колебался, прежде чем открыть бутылку: уж так ему нравилась эта бутылка: хороший пятизвездочный коньяк, непочатый, а пробка-то на резьбе, а не картонная с фольгой, попил сколько надо — обратно завинтил. Но и само совершенство не вечно, «соточку» все равно выпить придется, для бодрости и пищеварения. Человек крепко захватил пробку опухшими пальцами, указательным и большим, резко повернул против часовой стрелки — легкий скрип со щелчком, нарочито медленно отвинтил пробку до конца и наклонил горлышко к стакану. Главное — вовремя пальцем горлышко прижать к стаканной стенке, и тогда бутылка дрожать не будет и мимо не прольется. От так..., именно соточку, не больше. И заесть... Казалось, можно было бы и погодить с едой, человек был опытен и знал, что вслед за теплом в желудок и балдой в голову — придет алкогольная сытость, когда уже ничего не хочется жевать и глотать из съестного... Но — нельзя, надо питаться, надо переваривать и... — тово..., удобрять землю- матушку... Иначе ее тобой удобрят раньше срока. На самом-то деле человек понимал, что ему-то как раз не суждено стать органикой и гумусом, потому что умерших бродяг и бомжей отвозят в крематорий, а из «фабричного» пепла — какое удобрение?
А есть расхотелось очень быстро: сосиску, лилипутскую цыплячью ножку и один хлебец он съел — замутило с отвычки, а оставшиеся хлебные куски он покрошил в воду — тотчас завизжали, заметались вокруг бесцеремонные чайки... Жрите, пользуйтесь моей добротой. Мне хорошо — и вам пусть так же будет, хоть вы и отвратные, хуже гарпий.
Коньяк и солнце ударили в голову, но не по злому а так, добродушно, почти нежно...; задница перестала чувствовать холод гранитных ступенек, прямо в открытые глаза из водной ряби заползла неторопливая дрема... Муха жужжит, откуда взялась?..
— Ты что, козел, борзоты объелся, а? Турист, что ли?
Удар пришелся на правый локоть и рикошетом в ребра, такой сильный, что едва не сбросил человека в ледяное крошево. Человек неуклюже спохватился, принялся было карабкаться вверх по ступенькам, подальше от воды, но в лицо ему ткнулась резиновая дубинка, заставила замереть и чуть отъехала назад, то ли для нового удара, то ли боясь запачкаться в кровавых соплях.
— Я тебя спрашиваю, обсос! Какого хрена тут расселся?
— Понял. Все, уже ухожу, господин начальник...
— Стоять. — Следующим шаркающим пинком полицейский смел в воду газету с остатками снеди и раздвижной стаканчик. — Что за пазухой?
Вот оно, самое страшное...
— Ничего нет. Рубашку вот хотел сполоснуть, а то гниды замучили. Отпусти, начальник, я не хотел... — Иногда упоминание о вшах решает все проблемы, вот и здесь вроде бы помогло...
— Чего ты там не хотел, козлина? Весь город загадили, пидорасня вшивая! Раздавлю, гниду! Пшел... Это еще что?
Третий пинок металлической подковой пришелся по бутылке с коньяком и она разбилась.
Мокрым холодом протаяла бесценная жидкость сквозь ветхую одежонку, начав с ушибленных ребер, по животу и вниз, к ноющему от ужаса паху...
— А, козел! А говоришь — ничего! За вранье — утоплю, падаль...
Есть такая порода людей, которым твоя боль, твое унижение — бальзам, лекарство, на короткое время исцеляющее их души, исковерканные кем-то и когда-то,. Обманчиво это лекарство, действует недолго и добывается только из тех, кто оказался слабее и беспомощнее, чем они... Но зато и радость от него горячая и острая: ничем ее не заменишь, ни сексом, ни жратвой... Тот, кто хотя бы однажды распробовал на себе эту подлую сласть в полную меру — тот подсел на нее и протух навеки и пропащая душа его обречена почти без передышек корчиться в личном аду, пока не разрушится вместе с телом.
Человек привычно втянул голову в плечи, прикрыл локтями левую сторону груди, чтобы ботинок не впечатал острые осколки в живот и ребра...
— Не надо, начальник, не бей... — и удары прекратились почему-то.
— Вставай, показывай, что там у тебя было. Живо, живо...
Человек, кряхтя, встал с коленей, осторожно стал выгребать стекло.
— Ну-ка, поверни сюда, этикеткой... Ого. Давай, дед, суй его, осколок этот, в карман и двигай со мной, в отделение. Потеряешь или выбросишь — затопчу, в блин раскатаю.
— Отпусти, начальник, пожалуйста...
— Может и отпущу, когда расскажешь, где научился на такие коньяки зарабатывать.
— Да это просто пузырь я нашел с винтом, закручивать удобно, а там на самом деле халка, я туда собрал.
— Угу, ага. Котам на помойке будешь яйца вертеть, а то я хороший запах от параши отличить не умею. Иди, говорю...
Делать нечего, пришлось идти.
В обезъяннике уже сидело двое бомжей, таких же потрепанных и старых. Они принюхались и завели было разговор, но человек был, мягко говоря, не в настроении и предпочел отмолчаться. Стекляшку с куском этикетки он побоялся выбрасывать, хотя умом понимал — надо бы. Но страх перед дубинкой и властью оказался сильнее.
—... Поджог и грабеж, папаша. Чо-нить желаешь добавить?
— Многовато, господин лейтенант, не было ни того, ни другого. Сам же видишь — не грабитель я.
— Вижу, что ты подонок и окурок жизни. Надо еще проверить «глухари»: не ты ли последний год маньячил в Центральном парке?
— Ну зачем вы так, господин лейтенант. Ведь я ни в чем не виноват, я клянусь...
— В парашном отсеке будешь теперь клясться. На парашу и на коровную мамашу. Где взял бутылку?
— Подарили. Сегодня утром.
— Врешь. Хорошо... Кто подарил, когда, при каких обстоятельствах?
Не стоило выдавать Нигера, ни к чему хорошему это бы не привело, уж это точно. При любом развитии событий, в составе группы наказание будет крепче: если сажать вздумают — срок длиннее навесят, если просто покуражиться — сами изобьют и меж собой стравят непременно... Признаваться никак нельзя, но и мученика из себя строить... Стыд — не дым... Тот случай, когда глаза не выест, надо спасаться... О, Господи, как я успел дожить до такого позора... Лишь бы только...
— Господин лейтенант, я вижу — дело серьезное вы мне вешаете, мне нужно позвонить.
Господин лейтенант выпучил глаза и рассмеялся от неожиданности, и патрульный, что привел человека в отделение, тоже засмеялся. Но лейтенанту вдруг пришла в голову мысль, что они нарвались на «спецслужбу» под прикрытием, попались «на живца» и со страху перед возможной катастрофой мозги выключились, отказались осознавать помойный запах, черные бугорки зубов, трясущиеся руки и щеки, никак не похожие на грим спецагента...
— Мы... Гм... Мы закон знаем, вот телефон, звони. Один звонок тебе положен.
— Фуэнтос, ну-ка заткнулся, пошел рапорт писать, подробненько..., все как было... Понял?
Испуг начальства передался Фуэнтосу и он молча упал на стул в углу, лихорадочно зашуршал писчей бумагой...
