— Как же они нас отпустили, пап? Дорого тебе это встало?
— Не знаю пока.
— Звонить будешь? Заявления писать?
— Нет. — Отец аж сморщился... И вздохнул, что, мол, бесполезно жаловаться, только хуже выйдет. Это хорошо, поскольку я был убежден в этой бесполезности.
— Угу, я как раз хотел тебе это сказать. Ты, пап, даже не представляешь... Я-то примерно понял расклады. — Отец отстраненно смотрит в окно, а уши все равно в мою сторону развернуты... Понимает, что нас прослушивать могут.
— И что?
— Практически безвыходная ситуация — если бодаться с ними. Но я могу попробовать...
Отец мне возразил, я ему что-то сказал... Попробовать... Он ведь все понимает, что пробы к результату не приведут... Дальше мы с ним выяснили, что внешне вся операция прикрыта гораздо более, чем благопристойно, потому что в ней будут принимать участие солиднейшие и безупречные во всех отношениях банки и адвокатские конторы. Я возьми, да и спроси, понарошку, не всерьез, — а чего, мол, он тогда упирается, в таких белейших интерьерах? Отец вместо ответа только головой трясет: он категорически никого не желает видеть в своем личном бизнесе, ни белых, ни черных... вдруг подобрался и аж в крик:
— Стой!
Я по тормозам. У меня — и то нервишки подрагивают после сегодняшнего дня, а отцу и вовсе крышу в сторону отвезло: чем-то не понравился ему бродяга у дороги. То ли палец средний нам показал, то ли плюнул в нашу сторону... Папаша хватает, что в руку попалось — и вон из мотора! А в руке у него жезл, с помощью которого Яблонски исполняет в походных условиях функции мажордома. Подбежал папаша к бродяге, да как врежет тому меж ушей, раз и второй... Тот кувырк в канаву... Вернулся, весь еще дышит тяжело, а — вроде как успокоился, сбросил пар, чуть ли ни повеселел. Помогло — значит, хорошо, я бы тоже сейчас кому-нибудь впечатал со всей души... тех двоих еще бы разок избил, например...
— Ты, — говорит, — Яну ничего насчет сегодняшнего дня не рассказывай...
— Ладно, — говорю, — не буду.
Отец, прав, что не хочет никого посвящать в этот пережитый нами кошмар. Яблонски узнает со временем подробности, а сегодня не стоит волновать старика. Лучше я его в шахматишки приму, дрожь в пальцах приуспокою. И спазмы в солнечном сплетении...
— Папа, — говорю, — мы все еще к тебе едем?
Оказалось — да, к нему, и до глубокой ночи, и даже с ночевкой. И это было великим благом для меня, иначе бы я сгорел огнем от дурных воспоминаний.
ГЛАВА XIV
Вспомнил я Энди Уорхола, именем которого назвался порученец таинственного урки Стивена, гангстер, «наехавший» на моего отца, совершенно случайно вспомнил, хотя и закономерно, что вспомнил именно я! Это дизайнер был такой, родом то ли из Штатов, то ли из Англии, разработал знаменитый логотип для Роллингов: красный язык, торчащий из толстых красных, явно Джаггеровских, губ. И все равно во всем этом есть определенная загадка: ну ладно я, который вдоль и поперек Роллингами интересуется, а этот... Стивен из блатного мира, он-то откуда мог знать про некоего Энди Уорхола??? Или это просто совпадение, какие сплошь и рядом бывают на свете?
Кто-то когда-то выразился в том смысле, что архитектура — окоченевшая музыка... Может быть, я не архитектор и не музыкант, но мне нравится, как выглядит дом, в котором живет мой отец, а больше того — его жилище в этом доме. Что значит — большие деньги, потраченные грамотно! Высокие потолки дают ощущение открытого пространства, по-дневному светлого и в самый пасмурный день, все запахи в доме — приятны и ненавязчивы, стекла в огромнейших окнах чисты, прозрачны и практически не искажают очертания наблюдаемых предметов и видов, даже на дальней перспективе. Мебель, полы, умывальники, шторы, портьеры, ковры, телевизоры — все в этом доме по руке и под рукой, когда надобно. Зеркала — по качеству еще выше, чем оконные стекла, если только это возможно. Куда девается табачный дым, который мой отец производит в фабричных количествах? Его нет, а легкий запах дорогого табака — не раздражает и воспринимается, скорее, как часть «парфюмного» интерьера. Комната для пинг-понга — пожалуйста, биллиардная — хоть не выходи оттуда! Кроватей в доме — квартирой это гигантское жилищное чудо-юдо язык не поворачивается назвать — штук пять, и все двуспальные. Кроме одной. В одном из дальних углов одной из комнат, предназначенной, если судить по интерьеру, для медленных танцев с последующим развратом, есть тайная дверца. Отец два раза позволял мне зайти за эту дверцу, в святая святых, где даже Яблонски имеет право бывать, но не может ничего трогать без специального разрешения отца. Это — кабинет... или не кабинет... Я бы сказал — нора, да не хорошо так говорить в сторону папахена, пусть даже и за глаза. Это комнатка, единственная с низким потолком, наверняка искусственно поставленном в метрах двух с половиной от пола, общей площадью — квадратов десять, вряд ли больше. Всей мебели в ней — стол, один стул, узкая железная кровать, дешевыми тряпками застеленная. Лампочка на голом проводе, стоваттная, матовая, без абажура, линолеум на полу, стены в газетных обоях, то есть — без обоев вовсе: на голые стены налеплены развороты газет. Плохо побеленный потолок, электрический водогрей в форме чайника, литра на полтора... По-моему — я ничего не забыл в описании. Окон в комнатке нет, на столе шариковая ручка и толстая тетрадка в ледериновой обложке, мы такие в школе — «общими» называли.
На самом деле, несмотря на внешнее убожество, все в комнате сделано весьма прочно (я специально попытался стул расшатать) и удобно для очистки от пыли и грязи, но убирает, вытирает, подметает в комнате лично отец, и только он. Здесь он скрывается от мира и думает... Хрустальную пепельницу приносит и уносит самолично, она — не часть комнаты, потому что отец старается не курить в ней, даже когда уходит туда спать. Дверь в сие святилище закрывается на ключ, которых всего два: основной у отца и запасной у Яблонски. Никаких тайников и сейфов в нем нет, никаких иных секретов, кроме самой склонности к подобным странностям — нет. Чудак, право слово, но в последнее время я стал лучше его понимать, и по данному пунктику — в том числе. Женщины вокруг отца так бы и вились хищными стаями, если бы он не был столь сдержан и аккуратен в связях, но богатство не вскружило ему голову и не сделало расточителем: проституток он игнорирует, а добропорядочных женщин и девиц предпочитает арендовать, нежели вступать с ними в дополнительное, помимо секса, общение... Говорит, что такой стиль — гораздо менее затратен для нервов и кошелька. Про отцовских женщин мне Яблонски сплетничает, предварительно выяснив, что я отношусь к этому благодушно, без осуждения. Жилище, повторяю, роскошное, вполне на уровне того, что я видел у Чила и Ванды, но Яблонски постоянно упрекает отца в скупердяйстве и неумении жить на широкую ногу. «Такие-то интерьеры, Сигорд, и я бы мог себе позволить, а вам уже должно быть стыдно в них... — Перед кем это мне должно быть стыдно? — Хотя бы перед вашим сыном... и перед обществом! — Чихать я хотел на общество. Коли «и ты можешь себе позволить» — отчего не позволяешь, только меня пилить горазд? Завел себе мажордома на свою голову. Правильно говорят: каждый жрец — надзиратель за богом своим. Давай, махнемся квартирами, я не против. — Но я против, а вы демагог! Вы хотя бы обо мне — подумали, о моем статусе мажордома, раз уж вы о нем упомянули, каково мне здесь ютиться!? — Блаженны ленивые, ибо им и так сойдет. — Вот, вот где сами-то проговорились: кто из нас — ленивый, кто? — Слушай, Ян, не доставал бы ты меня, а? Я в имение езжу? — езжу. Офорт рембрандтовский купили? — купили. Где он, кстати? Здесь, или... — В вашей спальне висит, уже третью неделю! — Не кипятись так, Яблонски, ну давай, я тебе ферзя фору дам — авось — размочишь «сухаря»... — Мне ваших подачек не надо! Давайте еще одну, без ладьи. Потом ужин.»
Яблонски бдительно смотрит, чтобы весь ужин, обязательно включающий в себя овощной салатик трех видов, фруктовый салатик трех видов, рыбу либо нежирное мясо трех видов, проходил по всем правилам хорошего тона, и только к чаепитию позволяет хозяину дома и его сыну, то есть мне, расслабиться, пить и есть по-плебейски, вне этикета. Да и сам отставляет в сторону посох и с аппетитом вливается в нашу маленькую компанию. Но не раньше, чем отпустит или выпроводит подальше от столовой Алису и
