смотрели на Шерон, а Том в ее компании уже не выглядел таким наивным туристом и не ощущал себя объектом возможного нападения; ее уверенность служила ему временной защитой от духов этого города. Но сегодня он чувствовал нависшую над Иерусалимом атмосферу насилия. И он сам не знал, что его больше пугает. Он ждал подходящего момента, чтобы поделиться с ней тем, что с ним происходит, но боялся, что если начнет говорить сейчас, то запутается и зайдет в тупик или, еще хуже, у него ум за разум зайдет – окончательно и уже навсегда.
Шерон затянулась сигаретой:
– И как это смотрится отсюда?
– Все так же красиво.
– Четыре квартала, – указала она на районы, заселенные разными этническими группами. – И каждый из них поставляет двадцать пять процентов от общего идиотизма. Видишь евреев у Стены Плача? Половина из них даже не знают, куда они пришли на самом деле. Они думают, что это бывшая стена храма Соломона. Ты видел, как они запихивают листочки с просьбами и пожеланиями в щели, будто Бог их когда-нибудь прочитает. А это была вовсе не стена храма, а фундамент, на котором возводили храм Ирода. Ирода, а не Соломона. – Она затушила окурок о камень. – Только представь себе: целыми днями шепчут молитвы в совершенно неподходящем для этого месте. А твои христиане? У них вышло еще глупее. И все потому, что мать одного византийского императора, отправившись в свое первое паломничество, была разочарована, что здесь нет христианских храмов. И что мы имеем в результате? Дорога «крестного пути» размечена абсолютно произвольно. Выбор мест поклонения основывается на догадках. Церкви построены над какими-то непонятными колодцами древнего происхождения. Ты видел Молочный грот? Это их самая большая святыня. Дева Мария расплескала здесь молоко своей матери. Заплатите три шекеля – и посетите великую святыню! Они не знают, где был распят Христос. Они не знают, где он нес свой крест. Они не знают, где он был похоронен. Все это установлено наугад. Все это ложь, парк развлечений. Дешевый византийский «Диснейленд» для безмозглых паломников. – Она указала пальцем влево. – Ты был в армянском квартале?
– Да.
– Это самое печальное местечко в городе. Играют на дудуке и учат детей танцам, как будто если они забудут свои песни, то перестанут быть армянами. Они как мухи, попавшие в незапамятные времена в янтарь и застывшие в этом янтаре. А мусульмане верят, что с той скалы, где стоит мечеть с куполом, Мухаммед поднялся в небеса, и теперь из-за этого норовят пырнуть ножом первого попавшегося им на пути еврея, только для того, чтобы доказать, что их Аллах велик! Какой в этом смысл?
Шерон облокотилась локтями на парапет и, прищурившись, взглянула на городские крыши:
– Какая-то голограмма. Иногда я презираю этот город.
– Я понимаю все, что ты говоришь, – отозвался Том, – и все же Иерусалим поразительно красив.
– Да, и это самое странное. Ты абсолютно прав. Ты не хочешь поговорить о Кейти?
Вместо ответа он вытащил из кармана листок бумаги, на котором были написаны три слова. Он протянул листок Шерон.
–
– Я надеялся, что ты знаешь.
– Похоже, это латынь?
– Да. Мне надо перевести это, потому что эти слова написали для меня.
– Кто?
– Одна женщина.
Он сложил листок и сунул его обратно в карман. Затем поднял голову и прищурился, чтобы не встречаться с ней взглядом.
– Мне нелегко, Шерон, совсем нелегко. Это был тяжелый год. – Он почувствовал ее руку на своей. – К тому же, как только я приехал в Иерусалим, у меня начались какие-то странные видения.
– Видения, галлюцинации? Ты думал обойтись в Иерусалиме без галлюцинаций? Для этого он и создан. Да и сам город – сплошная галлюцинация.
– Я говорю серьезно, Шерон.
– Прошу прощения, малыш. Я не собиралась подсмеиваться над тобой. Пошли, я знаю одно кафе в армянском квартале. Посидим там, и ты расскажешь мне о своих видениях.
15
Привлеченные ароматом жареных кофейных зерен, они зашли в кафе. В тот день – кажется, это была суббота, – они отправились за покупками. За столиком кафе им нечего было сказать друг другу. Они разглядывали кофейную гущу на дне своих чашек, и накопившиеся за все это время обиды разделяли их, как каменная стена. Неожиданно к ним подошел мужчина:
– Мне хотелось встретиться с вами. Я думал, что просто обязан был вас увидеть.
Это был пьяный тип с вечеринки. Тот самый священник, сложивший с себя сан. Он нервно пригладил усы.
– Хотел извиниться за свое поведение тогда, у брата. Я же всем тогда надоел.
– Бывает, – пожал плечами Том.
– Вы же не сделали ничего плохого, – сказала Кейти.
– Понимаете, это был мой первый свободный вечер, так сказать. Ну, после того, как я покинул должность. Вино ударило мне в голову, и я вел себя как осел.
– Забудьте об этом, – сказал Том.
– Во всяком случае, хочу представиться. Меня зовут Майкл. Майкл Энтони.
Он довольно церемонно обменялся рукопожатиями с обоими. На какой-то миг он замешкался, возможно ожидая, что его пригласят за столик, но, поняв, что приглашения не последует, с решительным видом распрощался и вышел из кофейни.
Кейти взглянула на Тома. Том отвел взгляд.
16
«De profundis clamavi». Шерон не знала, что это значит, и во всем Иерусалиме оставался только один знакомый Тому человек, которого можно было спросить об этом. Поэтому Том опять нанес визит Давиду Фельдбергу. Он надеялся, что старый ученый растолкует ему смысл этой надписи на стене или, по крайней мере, даст точный перевод. Он еще не говорил Шерон о попытке Давида всучить ему древние свитки.
Шерон терпеливо выслушала его рассказ о галлюцинациях. Он предпочитал называть эти встречи галлюцинациями, чтобы не придавать им слишком большого значения, однако старуха была так же материальна, как каменная стена. Она не расплывалась перед глазами, не растворялась в воздухе. Даже при рассказе о ней Том почувствовал знакомый прилипчивый пряный запах. И лишь противоречившее всем законам природы зависание на вертикальной стене бросало тень сомнения на ее пугающую материальность.
– Может быть, это все-таки реальная женщина? – предположила Шерон.
– Висящая на стене?
– А если это была просто игра света?
– Какая игра света? Она постоянно пытается заговорить со мной.
Том рассказал ей о голосе, звучащем у него в голове.
– Это происходит в тот момент, когда я засыпаю. Я слышу этот голос. Она, похоже, пытается рассказать мне что-то, а я не понимаю. Не знаю даже, о ком или о чем она рассказывает. Как будто она говорит на языке, который мне почти знаком, но не совсем. И стоит мне сосредоточиться на ее словах, как они исчезают, словно голос в приемнике, когда начались помехи и я не могу настроить его на
