– Я же не живу здесь, Кристина, не провожу здесь все свое время. У меня, знаешь ли, есть дом, есть личная жизнь.
Впервые Кристина попала в их центр после того, как ее судили за употребление наркотиков. Они отучили ее от героина с помощью метадона, но выяснилось, что без метадона она не могла обходиться. В центре она привязалась к Шерон, и им удалось избавиться и от метадона, но вскоре после этого ее опять привезли как пристрастившуюся к барбитуратам. Кропотливо работая с Кристиной, Шерон опять подлечила ее, но та снова вернулась, на этот раз алкоголичкой. Каждое «излечение» оборачивалось лишь сменой пристрастия. В Кристине была какая-то пустота, настоятельно требовавшая, чтобы ее непрерывно заполняли. В конце концов, в результате многочисленных обстоятельных бесед, неукоснительного соблюдения режима и всех необходимых процедур, Кристина объявила, что она очистилась от скверны, восстановила свою цельность и нашла себя – в религии.
Шерон помнила, какое выражение было у Тоби, когда Кристина сообщила им эту добрую весть. Под маской наигранного оптимизма на лице Тоби читалась та же тревога, какая владела и Шерон.
– Это замечательно, дорогая. А в какой религии?
– Я адвентистка.
Шерон прикусила губу. Тоби была опытнее и быстрее пришла в себя. Она расцеловала Кристину, затем они помогли ей собрать вещи и, после небольшого прощального ужина с участием персонала и живущих В центре клиенток, проводили ее.
– Три месяца, – прошептала Шерон, глядя вслед Кристине, удаляющейся со своим чемоданом.
– Меньше, – отозвалась Тоби. – Меньше.
Она была права. Прошло два месяца, и Кристина снова была с ними. Лечение можно было начинать с начала.
– Кристина, ты не скажешь мне, почему вернулась сюда?
– Ша-на-на-на-на, ша-на-на-на.
Это была ее излюбленная уловка – напевать какой-нибудь популярный мотивчик. Легкий щит, пробить который часто было невозможно. Шерон вздохнула. Все это было хорошо знакомо ей, от начала и до конца.
– Прости, у меня нет времени слушать твое пение. Мне оно надоело.
– Ша-на-на-на. ША-НА-НА, на-на-на.
– Помолчи, Кристина.
– Ша-на-на-на. Хочешь знать, как они сделали это? Как они сделали это? Сделали это? Сделали- сделали. Сде-сде-сде-сделали?
– Что сделали? Кто и что сделал? Слушай, мне пора идти на совещание.
Кристина улыбнулась, закрыв глаза и покачивая головой в такт звучавшему у нее в голове мотиву.
– Сделали-сделали, сделали. Сде-сде-сде-сделали. – Неожиданно ее лицо приняло злобное выражение. – Перебили его чертовы голени! ПЕРЕБИЛИ ЕГО ЧЕРТОВЫ КОСТИ! – В следующее мгновение она опять улыбалась, напевая. – Сделали, сде-сде-сде-сделали…
– Кто перебил голени? Кому?
– Именно так они это сделали. А ты где была? Я пришла, а тебя не было. Я искала тебя, Шерон. А, из-за тебя я упала и разбилась. Ты сказала: «Прыгай, я тебя поймаю», а сама не поймала.
Шерон издала тяжкий вздох. Ей часто приходилось иметь дело с женщинами в таком состоянии, Кристина не была исключением. И каждый раз понять их бред представлялось невозможным. Иногда ей казалось, что она больше не выдержит. Ей хотелось сказать Кристине: «Знаешь что, иди и подыхай. Я делаю для тебя все что могу, а ты снова и снова возвращаешься сюда, и порой в еще более плачевном состоянии, чем раньше. Некоторым людям я могу помочь, а тебе – не могу. Чего ради я буду тратить время на безнадежных больных?»
Но затем она смягчилась и снова поправила свисающие на лицо волосы Кристины:
– Не знаю, где именно блуждает сейчас твой разум, крошка, но где-то очень далеко.
Кристина высморкалась и, придвинувшись к Шерон, положила голову ей на плечо. Шерон успокаивающе обняла женщину, и та тихо заплакала.
27
– Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь. Мне нечем дышать, потому что ОН задыхается.
28
С какой стати ему браться за работу? За работу, за которую ему не заплатят? Ну ладно, он только бросит взгляд. Может, ему повезет. Чертовы свитки. В этих рукописях ни слова правды. Все лгут. Писатели, редакторы и издатели – все эти бумагомаратели, которые одной рукой пишут что ни попадя, а другой перекатывают свои яйца. Посмотрим, что они тут насочиняли?
Ахмед любил в работе порядок. Он развернул свиток на чистом, без единого пятнышка письменном столе и разложил вокруг чехол для очков, ручки, остро заточенные карандаши и прочие письменные принадлежности – подобно тому, как накрывают стол для банкета. Его письменный стол был островком порядка в той круговерти, в которую превратили его жизнь джинны и гашиш. Это был алтарь, святилище и убежище.
Взяв большое увеличительное стекло, он прежде всего рассмотрел тыльную сторону левой руки, чтобы проверить, не перестала ли она дрожать после очередного ночного сражения с джиннией. Не перестала. Увеличенное изображение его левой руки вызвало у него отвращение. Ногти желтоватого оттенка потрескались и были обкусаны; кончики пальцев были окрашены никотином в цвет полированного дуба; суставы пальцев покраснели и распухли, как после кулачного боя; черные волоски на руке стояли дыбом. Не может ли человек постепенно сам превратиться в джинна? Он в задумчивости опустил руку, и внимание его переключилось на лежащий на столе манускрипт.
«Вонючий манускрипт, – подумал он, – и ничего за него не заплатят. Делаю это исключительно потому, что мечтаю провести ночь с этой восхитительной еврейской девицей, ради которой я с радостью отдал бы жизнь, спрыгнув с одной из башен Масады, если бы получил при падении ее ароматный поцелуй. Девка! Господи, я готов любить тебя вечно, а ты вместо этого приводишь ко мне англичанина с его истлевшими бумажками! Спираль букв, исчезающая в темной дыре, как в женском влагалище! Шерон, неужели ты не видишь, неужели ты не понимаешь, что, если бы ты оказалась в моей постели, тогда эта проклятая джинния, возможно, оставила бы меня в покое? Нет, это безнадежно. Надо покурить, прежде чем браться за эти свитки».
Ахмед встал из-за стола, с удивительной скоростью свернул две аккуратные сигаретки и раскурил одну из них. Другую он положил рядом с письменными принадлежностями, как один из рабочих инструментов. Выпустив из носа большое облако голубого дыма, он снова сел за стол.
Пристроив на носу очки в черепаховой оправе, он стал просматривать одну из спиралей, начиная с наружного хвоста. Через пару минут сердце его упало.
«Родословная! Ни за что не стал бы заниматься этим, если бы не несбыточная мечта раздвинуть когда-нибудь твои ноги на каком-нибудь волшебном ковре! Ненавистная и безупречно прекрасная мать всех потаскух!»
У Ахмеда был некоторый опыт в чтении древних манускриптов, как копий, так и оригиналов, – по крайней мере, достаточный для того, чтобы проникнуться убеждением, что большинство их не представляют никакого интереса. Многие содержали дотошные инструкции по перестройке храма или занудные родословные, начинающиеся и кончающиеся не имеющими абсолютно никакого исторического
