недвижим лежит.
Среди троих морочников кабацких умнее и опытнее всех был Огонек, их вожак: уж кто – кто а Огонек сразу понял, что после этакого удара Петли больше нет среди живых, помер Петля и помучаться не успел… Это с одного удара! – осторожнее бы надо… Огонек сразу же прыг на полшага назад, Хрустня с кинжалом вперед себя выпустив, а сам меч в левую руку перехватил: левая у него главная рука, с нею будет проще открытую шею подстеречь, а Хрустень пока этого верзилу на себя отвлечет – все одно его кинжалишка тут бесполезен… Верзила с Хрустнем расправится, а он, Огонек, с этим… как его… с Хваком!
Но не суждено было исполниться Огоньковым хитростям, ибо цепь намотана была в один виток на Хвакову ладонь, и свободная ее часть была в два локтя длиною… Да еще и у самого Хвак ручищи едва ли не до колен, а росту Хвак огромного… Свистнула цепь – и полбашки у Огонька словно и не было! Хоть и умен был Огонек – но и его долгожданная смерть добыла, хоть и глуп был Хрустень, соратник и подельник Огонька, но и до Хрустня дошло, что его очередь следующая!
– Выронил Хрустень кинжал, упал коленями в кровь, что из под мертвого Петли выбежать успела, и взмолился, вытянув в сторону Хвака пустые растопыренные ладони!
– Пощади, брат! Прости и пощади… повелитель!
И – диво: услышал его Хвак сквозь кровавую ярость в ушах, задержал руку – а ведь уже взмахнуть ею успел!
– Чего ты? А? Убить меня хотел?
– Нет!!! Нет, я никого в своей жизни не убивал! Это эти… обманом меня вовлекли! Я их отговаривал!
Смотрит Хвак на рыдающего Хрустня, видит, как тот трясется от смертного ужаса… и… ну, что теперь… Не будет же врать человек на пороге жизни! Они ведь и Хвака едва не прельстили обманными речами… И он, Хвак, тоже был готов с этими дружить… разума и опыта у них набираться… Вот и этот бедолага запутался…
– Ну… Ты это… Больше так не делай. А ты не врешь?
– Нет!!! Ни за что, никогда!.. Землю целовать буду… сапоги твои… Пощади!
Хвак отошел на шаг, убрал сапоги от морочника, а сам растерялся. Когда враг – это понятно. А когда вот эдак… Обобрать бы тех двоих… да перед этим стыдновато… Пусть уж…
– Ты… ну… Как тебя – Хрустень?
– Да, Хрустень меня зовут! – и снова ползет Хваковы сапоги целовать.
– Стой!
– Да, повелитель!
– Ты… вот что… похорони их, что ли… а я пошел. Понятно?
– Все сделаю! – Повалился Хрустень лбом в землю, весь без памяти счастлив, что опять жив остался! А лоб – то… ударился во что – то твердое и острое – об рукоять кинжала, который он давеча выронил… Видит Хрустень – не врет этот Хвак, уходит… А спина жирная, широченная… слепой не промахнется… И даже бежать за ним не понадобится, голову подставлять… Хрустень почему кинжалы вместо секир да мечей любил – потому что у Хрустеня способности были превеликие по этой части: фырк с двадцати локтей – а прохожий уже и лежит, не шевелится, подходи спокойно, снимай добычу. Но тут у Хрустня оплошность вышла: пока он кинжал в спину Хваку целил, тот цепь на бока устраивал – дабы подпоясаться ею, руки от ненужной ноши освободить. Вот кинжал провернулся в полете, да и с цепью встретился, в звенышко цепное клюнул, и Хвакова спина лишь слабый удар почуяла – вместо смерти. Обернулся Хвак на ушиб – а Хрустень уж улепетывает вскачь, да не по дороге бежит, а поперек, по ухабам, петляя… Вздохнул Хвак поглубже, не в силах понять этого Хрустеня… И опять гневом в груди полыхнуло, да чего уж тут… не гоняться же…
Хвак подпоясался привычным образом, подобрал кинжал, посопел, подумал, посреди дороги… Нет, негоже добычу лихоимцам и посторонним оставлять… Одежду и прочую сбрую он трогать не станет, а кошели обтрясет, у Огонька точно денежки звенели, он видел…
Глава 3
Полдюжины дней подряд Хваку жилось не хуже, чем богам в горних чертогах: ел и пил до отвала, по три, а то и по четыре раза в сутки, отсыпался на мягких постелях и спал вволю, ночь и утро напролет… Выбросил цепь, натиравшую спину и бока, а вместо нее купил себе пояс, а на пояс навесил кошель и секиру, взятые на поле брани с убитых морочников. Можно было бы и поясом разжиться, с того же Огонька, да почему-то побрезговал Хвак. Сколько он за это время денег истратил? Уйму! Если посчитать… – Хвак с гордостью подумал про себя, что он умеет теперь считать до дюжины… а может, даже, и дальше!.. – Так вот, если посчитать, то за пять дней он истратил… по четыре больших медяка в день… он истратил два полукругеля! Это один кругель – с ума сойти! Да, он истратил большой кругель… и еще три больших медяка… и у него по-прежнему полно денег в кошеле: два кругеля, полукругель, пять больших медяков, пять простых медяков и два полумедяка!
А в одном полукругеле – это Хвак знал очень твердо, не раз и не два проверил на трактирных людях – десять больших медяков! А не три, как ему поначалу мнилось!
Да, все было хорошо в нынешнем житье-бытье, любые желания тотчас же исполняются: хоть ты спи весь день, хоть вино пей, маринованными ящерками заедай… хоть ты что!.. Казалось бы, лучше и не бывает, но…
Жена Хвака, Кыска-покойница, обманывала его самым преподлым образом, которым только может обмануть женщина любящего мужа: оказывается, она любила не его, а кузнеца Клеща, в чем Хвак и убедился, однажды вернувшись с пашни домой в неурочное время!.. Увидев и поняв сие, Хвак был вне себя от ярости и горя: Кыску с Клещом он пришиб сгоряча, а сам из дому ушел, чтобы никогда не возвращаться и… Да, да, да: и чтобы никогда в жизни более не жениться и вообще не знаться с коварными этими существами, с вертихвостками, обманщицами, кровопивицами и трещотками!.. Раз они такие… такие… Хвак взмычал и стал мотать головой, словно бык, отгоняющий мух и нетопырей – вроде бы он и не собирался вспоминать Кыску и ее предательство, а мысли сами… как те мухи…
– Господин Хвак еще что-нибудь желает?
– А? Угу. Еше кувшинчик. – Хвак украдкой поглядел на юбку, облегающую пышный зад трактирной прислужницы и густо покраснел. Почтенная, добрая женщина, она ему по возрасту в матери годится, а он – вон о чем думает! Знала бы она про его мысли, так и вообще – хоть со стыда сгори! А она еще и руку ему на руку участливо кладет, и грудью к плечу ненароком прижимается, и улыбается ему, сама ничего не подозревая о дерзостных помыслах его … Спрашивает – сладко ли ему спалось… Да еще и хихикает при этом… Сладко-то оно, конечно, сладко, но вот только… Как же так??? Ведь он же себе клялся самыми страшными клятвами, что никогда, ни за что, ни на одну из них отныне даже одним глазочком не взглянет!?..
И третий кувшин с вином разделил участь предыдущих, но Хвак не развеселился, разве что брюхо порадовалось недолгому винному огню.
Жениться он точно не собирается, это решение покрепче всех клятв на свете, но…
– Так я не поняла: господин Хвак и на эту ночь у нас остается? Когда прикажешь мне застелить, удалой и добрый молодец?
– Я? Не… Я это… пойду. Скажи, уважаемая тетушка Роса, сколько я тебе должен, да и пойду. Томно мне чегой-то на месте сидеть, так хоть ноги разомну.
– Как будет угодно господину Хваку. А то – ненастье на улице… надвигается… Может, и с дождиком… В самый бы раз переждать, переночевать…
– Да не… Какое-там ненастье! Я только что во двор выходил – облака по окоему бегают, а наверх не забираются. И ветра почти нет: вёдро будет, я приметы знаю.
– Как будет угодно пресветлому господину Хваку. – Посуровела тетушка Роса, даже улыбка выцвела на ее толстом и добром лице…
Ну, так оно и понятно: карману выгоднее постоялец в своем трактире, нежели прохожий на имперской дороге. А чем Хвак виноват, если не сидится ему на месте, если жаркие мысли настолько одолели, что спокойно дышать не позволяют? Ненастья на небе нет, но сегодня как-то так свежо в природе, солнце ближе к вечеру словно забыло про весну и почти не согревает. Так тем оно и лучше: пока Хвак доберется до следующего постоялого двора, авось, жаркая дурь с него и сойдет. Все-таки хорошая эта женщина, тетушка Роса: пояс поправила, пыль с его сапог смахнула… и это… чмокнула в щеку… Ох-х-х!..
