чарку – самым кончиком языка лизнула!.. Чуть не умерла от этого огня! А сильные смелые мужчины пьют – и хоть бы что! Я как тебя увидела, так сразу подумала: вот он, богатырь из богатырей, сударь из сударей, породистый и жаркий, исполненный изящества и мощи! Вот кто может ведро «гнева богини» выхлестать, с ледяною улыбкой в надменном лице, и даже не поморщиться! Как же ты так не слышал, славный мой рыцарь? Вишенка вытянула повыше недлинную шейку и звонко выкрикнула, белой ручкой взмахнув:
– Грибок! Вот скажи, любезный, ты-то хоть знаешь про такой напиток: «Гнев богини»?
Подбежавший служка осклабился во весь щербатый рот и подтвердил кивком, что – да, слыхивал, более того, знаком не понаслышке:
– Уж это да! У нас его две бочки полнехоньки стоят, свежевыгнанного, на ледничке остуженного, от одного запаха сам кузнечный бог Чимборо провалится без памяти в вечное блаженство! На всем белом свете ничего крепче нет! Прикажете принести?
– Чарку. Одну. Сколько это будет стоить?
– Полумедяк.
– Ах, нет! Любезнейший Грибок! Даже и не вздумай брать деньги от господина Хвака! Вот тебе полумедяк, я сама хочу угостить своего друга!
И верно: полумедяк проворно шмыгнул из пухленькой ладошки Вишенки в руку трактирного служки Грибка и исчез вместе с ним в трактирных недрах. Несколько мгновений спустя, Грибок вернулся, неся на медном подносе узкую роговую чарку в медной же оправе.
– Вот, пожалуйте принять, дорогие гости! Первой выгонки напиточек, почитай – сливки!
Хвак с любопытством принял чарку в толстые пальцы и едва не выронил – запотевшая от холода, скользкая.
– Послушай, милый Хвак! Что-то мне тревожно… Я ведь такая трусиха, а «гнев богини» крепок! Может, откажемся? Мне и денег не жалко. Есть ведь имперское, и шипучего еще осталось… на глоточек…
Но Хвак уже все решил про себя: он еще в деревне слышал рассказы про волшебные свойства подобного напитка, хотя самому и не доводилось пробовать, он своими глазами видел, здесь, в этом же трактире, да и ранее доводилось – как люди заказывали особой крепости напитки и выпивали их, охая, крякая, хохоча и кашляя. Падать – падали, и под стол, и с лошади, а умереть – никто вроде не помер.
Сильный полузнакомый запах щекотнул ноздри, захотелось чихнуть. Чарка была гораздо меньше кубка, а паче того – кружки, поэтому Хвак опорожнил ее в два умеренных глотка. Первое впечатление – словно горящую пчелу проглотил: ужалило в язык, в небо и разлилось огнем в горло и ниже…
– Выдохни, выдохни же!..
– Чего? – Хвак не сразу понял, что от него хотела Вишенка, переспросил и, тем самым, выдохнул из себя пары напиточного волшебства. Сразу же стало легче дышать, а в голову и в сердце двумя мощными, но ласковыми потоками ударило тепло. Похожее на то, какое идет от еды и вина, только ярче, мощнее…
– Это… Вкусно!
Вишенка изумленно захлопала в ладоши:
– Ужас! Восхитительно! Ты… правда никогда не пробовал сего напитка?
– Я? Не-е… Грибок! Ну-ка, еще такую же чарку! Чего смотришь? А… держи полумедяк!
Вторая чарка вошла в желудок еще быстрее первой, разве что во рту жжения поубавилось… Выпил – выдохнул. Зато веселья и радости прихлынуло – большущей волной! Ух, хорошо! И до этого все было замечательно, а теперь Хвак твердо понимал, что трактир сей – самое лучшее место на свете, именно что рай земной, как правильно сказал этот… как его…
– Ешь, пей, Вишенка, а я того… сейчас на двор схожу и вернусь, я быстро.
Звезды высыпали на небо яркими сочными гроздьями, остро пахло из тьмы ящерным навозом и свежей зеленью листвы и трав, ночь ласково колыхалась вокруг трактирного двора, а вместе с нею луна и звезды.
– Жить, – подумал Хвак, – жить и дышать, и улыбаться, как вот эта луна… Зная, что тебе рады, что тебя ждут в плясках и за накрытым столом… И крыша над головой, и огонь в очаге, и музыка играет… Вот что такое счастье!..
Трактирный зал встретил вернувшегося Хвака музыкой, пьяными криками, чадом подгоревшего мяса – но и это все было в радость, отнюдь не в досаду… Что там такое?..
Хвак от входной двери уже рассмотрел, что возле их с Вишенкой стола творится какое-то неладное действо: здоровенный рыжебородый ратник схватил за шиворот Вишенку и орет на нее… А она… вроде как на него… Это она так визжит… Неужели у Вишенки может быть такой резкий голос… Как он посмел!
– Чего надо, а? Ну-ка, отпустил девушку!
Верзила оборотил в сторону подошедшего Хвака рыжую бородищу – бороде пришлось чуточку задраться, ибо Хвак был ростом заметно выше ратника – и заорал теперь уже на него, на Хвака:
– А ты-то кто такой, в чужие дела соваться? Сало некопченое, тургунья куча! Ну-ка, брысь отсюда!
Верзила потянулся правой рукой к Хваковой рубашке… а может, к горлу… Но стоять вполоборота ему показалось неудобно и он развернулся к Хваку грудью в грудь. Ратник для своего удобства даже шуйцу расцепил, выпустил из нее кружева Вишенкиного воротника… Глаза у ратника большие, круглые, кровью налитые, сам он тоже весь из себя крупный, гладкий, по макушку налит молодостью и силой… На быка похож! Да, Хваку он почему-то показался похожим на пахотного быка, у него в прежней жизни был такой, тоже с норовом, тоже окраса рыжего… Хвак не долго думая сжал руку в кулак – и вполсилы – сверху вниз, ратнику между рог… То есть, конечно, рогов у того не было, но повел он себя точь-в-точь как усмиряемый бык на пашне: головой мотнул и лег без памяти рылом в землю. Здесь тоже пол земляной, только вместо травы истоптанными камышинами устлан… Набежали еще двое с кинжалами в руках – видать, собутыльники поверженного ратника; у них свирепость в глазах кипит, а Хваку почему-то смешно до икоты и совсем- совсем не яростно: он просто выставил вперед руки, а руки-то длинные, а эти двое своими мордами на кулаки и наскочили, и туда же упали, на землю, в камышовый сор. Единственное плохо показалось Хваку – очень уж пронзительное верещание у Вишенки, лицо и наряды у нее куда как более красивы… Посмотрел Хвак на ратника лежачего, а у того изо рта язык высунулся, розовый, весь в слюнях – ну точно рыжий бык, Хвак даже имя его вспомнил: Бодай! Как захохочет Хвак во всю грудь, руки сами взмахнулись… Тут как раз любопытные подошли, ссорою развлечься, полюбоваться не вмешиваясь – одному совершенно случайно оплеуха от Хвака досталась – тоже уже лежит! И главное дело – он ведь ничего такого не хотел, просто покачнулся смеясь, равновесие потерял, а рука-то слепая, не видит, куда машет…
– Так, так, так! – Это невесть откуда трактирщик возник, словно из пустоты соткался. Весь в доброжелательных улыбках, но при этом трезвый, свежий, глаза быстрые и ясные, язык молотит и тяжеленные кулаки наготове.
– Пресветлые гости! Господа мои! Веселье весельем, застолье застольем, но давайте не будем танцам мешать! Если пресветлый господин Хвак чуток отодвинется, мы молниеносно восстановим прежний порядок, подстелем свеженьких камышин, дадим нашим музыкантам возможность еще и еще раз показать свое непревзойденное искусство игры, а сами попляшем, попьем, вкусим ниспосланную богами эту чудную ночь, и возблагодарим богов, что сегодняшний пир, сегодняшний праздник до сих пор не омрачился ни одной… гм… ни одним окончательно печальным происшествием! Лично от меня господину Хваку поклон, кувшин лучшего шипучего вина «Черный листок» и нижайшая благодарность за добросердечие!
– И чарку «Гнева богини»! Ух, славная штука! И как это я раньше о ней не знал!
– Будет сделано незамедлительно, вот только… Пресветлый господин Хвак великодушно да позволит моим людям подойти и прибраться? Дабы очистить место для танцев и свободного перемещения наших гостей туда-сюда?
Трактирные люди, сам трактирщик, служки его – очень опытный народ, хотя и не жрецы, не лекари: только взгляд кинуть, на дыхание внимание обратить, да пальцами по щекам провести – сразу понятно: все четверо из лежащих живы и здоровы, ни в ком ничего не повреждено, несмотря на разбитые рты… А зубы – что зубы? Они ведь в любом человеке не вечны, сегодня есть, а завтра уж выпали. У кого от старости, а у кого от болезни, а у иного после ловкого удара ускакали прочь, тут уж заранее судьбу не угадаешь! Вон, у Грибка: во рту словно мор прошел – часть зубов выбита, а половина сама выпала, но живет ведь человек, жизни радуется, на жизнь зарабатывает, да кормит от себя жену и шестерых детей, и старую свою бабушку, которой двести лет когда еще стукнуло! И то же самое бабка Грибкова: она за жизнь цепляется, а ее три последние зуба – за десны.
