— А ты налей…
— Вообще, Илюшенко, — продолжал я, наливая — себе побольше, ему поменьше, — я считаю, что у человека не должно быть ни предков, ни национальности, ни фамилии. Человек самодостаточен без всего этого, он сам может, достигнув определенного возраста, выбрать себе и то, и другое, и третье по желанию. И никто не вправе запретить ему это.
— Как клоны, — пробормотал Илюшенко, протягивая неверную руку за рюмкой.
— Не как клоны, — рассердился я, — у клонов нет семьи и дома, они производятся в лабораториях и уже взрослыми. К тому же в них закладывается определенная программа — быть, допустим, звездными воинами… Насмотрелся ты дурацких фильмов, Илюшенко, тьфу!.. Человек рождается в нормальной семье, у него есть мама и папа, братья и сестры. Он живет в своем доме, читает книги, смотрит телевизор, лазает, как ты, по Интернету. Только вот мама у него, когда ей стукнуло шестнадцать лет, решила стать Гюльнарой О'Коннор, скифкой, потому что ей так захотелось, а папа выбрал себе имя Сократ Каюк-оглы, баск, и старший брат у него стал Чингисханом Гольденвейзером, шумером…
— А… почему не русским?
— Ну пускай будет русским. Чингисхан Гольденвейзер, русский. А сестра у него…
— По… Пок… Поках… Поках… онтас…
— Чего?
— По-ка-хон-тас! — отчетливо выговорил Илюшенко, покраснев от напряжения, и уронил голову на плечо.
— А, Покахонтас! Ну да, Покахонтас Долбанян…
— Ш… ш-ш-ш… ши-и… — зашипел Илюшенко, ощерившись.
— Чего?
— Ш-ш-ш… ши… и… тка… Ш-ш-иитка…
— Шиитка? При чем здесь шиитка? Нет такой национальности — шиитка…
Но Илюшенко только кивал убедительно.
— Ну хорошо, пусть будет шиитка. А младший брат оказался умнее всех и стал номером 838901. Понял? Ну, давай выпьем…
Мы выпили, и я продолжил задумчиво:
— Что такое национальность, фамилия, предки? Повод для бессмысленной гордыни и публичной скорби. Повод кичиться достоинствами, которых у тебя на самом деле нет. Безо всяких на то оснований. Кровь — это все хуйня, генетика и физиология, горючее для биоскафандра, не более. Забыли мы Библию, — погрозил я пальцем дремлющему Илюшенко, — а ведь Христос неспроста говорил: «Нет для меня ни эллина, ни иудея, ни…» кого-то там еще. Смирение, Илюшенко, смирение! Нету национальности у тела моего, Илюшенко, и у души нету…
— Иудеи классные чуваки бывают, — неожиданно ясным голосом произнес Илюшенко, не открывая глаз, — и поквасить любят, и не жадные…
— А если бы я был не Степановым, а Гольденвейзером, любил бы ты меня, Илюшенко? — воскликнул я. — Любил бы так, как сейчас любишь? Зачем я не еврей, Илюшенко? Ах, зачем я не еврей! Будь я евреем, я бы купил себе эту чертову квартиру. А не купил бы, так свалил бы куда-нибудь, где мишпуха платит только за то, что ты еврей, — в Израиль или в Штаты. А еще лучше в Германию. Пусть бы немцы искупали грехи нацизма в моем лице. А у меня?.. У меня, Илюшенко, никто даже не стал жертвой сталинских заскоков. Никого у меня не гнобили, не сажали, не выселяли. С топором никто из моих прадедов на сельских комсомольцев не кидался. Наверное, и раскулачивать-то было нечего. Даже как-то неудобно. Не из-за чего горевать, не на что сетовать, некому мстить. Нечем гордиться перед иностранцами. Не у кого требовать сатисфакции. Черт-те что… А будь я евреем, немцы мало того что дали бы мне денег, а еще и извинились бы передо мной на весь мир. А я бы простил… Я же добрый, а, Илюшенко? Илюшенко! Ты опять спишь, мать твою?! Давай выпьем, Илюшенко!
Так мы пили, не чокаясь.
А эта урна так и будет стоять здесь до самой Аллиной смерти, пока чужие люди, разгребая квартиру к евроремонту, не найдут ее, недоуменно пожав плечами. Поняв же, что это такое, ужаснутся и ночью, тайком, закопают ее в палисаднике, так и не узнав, что это прах русского православного художника, ярого антисемита и народника, не любившего ни коммунистов, ни демократов и мечтавшего о возрождении великой России.
И никто не будет разговаривать с этой урной, как Гамлет с черепом Йорика.
А душа Николая Степановича, не имея ни имени, ни национальности, ни семьи, где-то в дебрях Космоса станет частью Высшего Разума.
Все тщета и хуета хует.
Но Вере я о прахе ничего не скажу.
— Давай выпьем, — говорю я.
— Давай. У меня еще есть.
Вера поднимает чашку и с улыбкой глядит мне в глаза. А у самой глаза блестят и играют. Коньяк с кофе, видимо, пошел ей в жилу. Ну и славно.
Я наполняю мензурку.
— Давай выпьем за…
— Нет, — решительно перебивает Вера, — теперь моя очередь.
Я покорно склоняю голову.
— Я хочу выпить за тебя.
— О!.. За меня? Но…
— Да, за тебя, и не спорь, пожалуйста. Могу я, в конце концов, выпить за кого хочу?
— Ну, давай за меня, если хочешь.
— За твой голос и за твои песни. Они мне очень нравятся.
— Спасибо, — сердечно благодарю я.
— И чтобы тебе всегда сопутствовала удача.
Ну уж удачи, этой суки, точно не дождешься! Но все равно спасибо.
— Спасибо, Верунчик.
Я выпиваю. Вера тоже. Я запиваю пепси и чувствую, что вторая рюмка пошла уже легче. Да, теперь так и пойдет. В теле — сытость и мягкость необыкновенная. В голове слегка шумит, и душа наполняется весельем. Хочется жить дальше. Творить. Я знаю, еще пара-тройка рюмок, и меня понесет. Не то чтобы я опьянею, но стану говорлив, чертовски обаятелен и бесшабашен.
Захочу ебаться.
Такое состояние, на грани фола… А вот потом уже наступит полный пиздец. Вере, похоже, тоже все лучше и лучше.
— Может, еще кофе с коньячком?
— Нет, ты плесни мне немножко коньяку прямо в чашку. Я кофе больше не хочу.
Я наливаю в пустую чашку на треть и смотрю на Веру.
— Хватит, спасибо.
— А шоколадка у тебя еще осталась?
— Да, еще есть… Ты очень внимательный, Андрюша. Обычно мужчины только о себе думают, чтобы им было хорошо. Подай им, принеси, а сами на женщину внимания не обращают.
Это она о муже. И я говорю нейтрально:
— Ты — моя гостья…
— Да не в этом дело! — страстно восклицает Вера. — Просто ты такой человек. Добрый и внимательный.
— Ну, — отвечаю я смущенно, — не такой уж я добрый и внимательный. Мне просто нравится, когда женщине хорошо.
И это сущая правда. Когда женщине хорошо — мне тоже хорошо, а когда женщине плохо, она способна испортить мне самое радужное настроение.
В банке остался последний кусок лосося, и несколько кусочков картофеля на тарелке. Я быстро доедаю все это и понимаю, что сыт. Я вообще ем мало. Приучил себя экономить на еде, когда понял
