Федор Федорович опять перенес жену через реку, и Славушке не понравилось, как отчим нес его мать, слишком уж прижимал к себе, слишком долго не опускал на землю…
Все-таки она больше принадлежала Славушке, Федор Федорович в чем-то для них, для мамы, для Пети и Славушки, посторонний…
На улице темнело, когда они вернулись, за окнами светились лампы, Нюрка у крыльца всматривалась в темноту.
— Ты чего? — спросил Федор Федорович.
— Вас дожидаю, — отозвалась Нюрка. — Прасковья Егоровна серчают, исть хотят.
Все сидят за столом, ждут.
Старуха скребет по столу ложкой.
— М-мы… м-мы…
Кто знает, что она хочет сказать!
В ужин, как и в обед, щи да каша, все то же.
Павел Федорович похлебал, похлебал, отложил ложку.
— Федя, надо бы поговорить.
— Да и мне надо.
Славушке есть не хотелось, пожевал хлеба и полез на печку, лег на теплое Надеждино тряпье, прикорнул, то слышал разговор за столом, то убегал мыслью за пределы Успенского.
Надежда что-то долдонила, односложно отвечал Павел Федорович, что-то пыталась сказать старуха, ее не понимали, она сердилась, стучала по столу ложкой.
Потом сразу замолчали, кончили есть. Убежал Петя. Ушел Федосей, задать лошадям корму на ночь. Ушла Вера Васильевна. Нюрка кинулась к Прасковье Егоровне, помочь встать, ей не лечь в постель без посторонней помощи, но старуха не вставала, мычала, брызгала слюной.
— Идите, идите, мамаша, — жестко сказал Павел Федорович. — Нюшка-то за день намаялась, выспаться надо, ей сидеть не с руки… — Он помог Нюшке поднять мать, чуть не насильно довел до двери. — Приятных сновидений, мамаша. — Надежду выставил без церемоний: — Пройдись до ветру, не торопись…
Братья остались вдвоем, внешне схожие, высокие, сухие, поджарые и разные по внутренней сути.
— Все никак не поговорить, Федя…
— Я и то смотрю, Паша, уеду, а на что оставляю жену — не знаю.
— Жена женой, но и мы братья.
— В нынешние времена брат на брата идет, за грех не считает.
— Нам с тобой делить нечего.
— Как знать.
— Сестры выделены, мать умрет, любая половина твоя.
— Я не о том, я б от всего имущества отказался, да и тебе посоветую.
— А жрать что?
— Да ведь и я не спешу, недаром привез жену и детей, без хозяйства сегодня не прожить.
— А завтра?
— Завтра я хочу легко жить.
— Тебе хорошо говорить: закончишь свои университеты, станешь врачом, куском хлеба до смерти обеспечен. А что я без хозяйства? В работники идти?…
Оба замолчали. Слышно, как прусаки шуршат по стене.
— У меня к тебе, Федя, просьба…
— Все, что могу.
— Ты в Красную Армию почему пошел?
— Как почему? Сложный вопрос. Я русский. Куда бы меня ни кидала судьба, а родина моя здесь, в Успенском.
— Считаешь, что те нерусские?
— Видишь ли… Настоящая жена сама верность, а жена, доступная каждому встречному-поперечному, уже не жена, а потерянный человек, у такой ни роду, ни племени.
— А те, считаешь…
— Торгуют и собой и родиной.
Павел Федорович прошелся по кухне, спорить не хотелось, в глубине души он соглашался с братом.
— А если в семье драка?
— Все равно чужих людей в семейную распрю не мешают, еще больше беды.
— Тебя мобилизовали?
— Сам пошел.
— А если убьют?
— От судьбы не уйдешь, а судьба у человека одна.
— А если не там и не тут?
— У честного человека не получится.
— Значит, ты доброволец?
— Какое это имеет значение?
— Большое.
— Важно, как сам понимаешь себя.
— И документ есть?
— Конечно.
— Так вот какая просьба. Сходи до отъезда в исполком. Насколько легче, если в семье доброволец.
— Хозяйство наше все равно не спрятать.
— Хозяйство наше родине не в убыток.
— Подумают, из-за хозяйства пошел в добровольцы.
— А почему бы и не пойти? Пускай думают.
— Неудобно…
— На дом наш давно зарятся, потребиловку хотят открыть. Скотину заберут. В земле ограничат…
— Неудобно, Паша.
— За-ради матери. Придут отбирать коров… Или хуже — из дома выбросят… Не переживет мать. Теперь одна защита — бумажки.
— И у меня просьба, — сказал Федор Федорович. — Не обижайте Веру. Особенно, если случится что.
— Зачем обижать…
— Вы на все способны… — Федор Федорович спохватился, наоборот, следовало выразить уверенность, что не способны обидеть, он перешел на миролюбивый тон: — Жениться не собираешься?
— Сам знаешь мое положение, — пожаловался Павел Федорович. — Мамаша никогда не разрешит.
— Теперь бы и не спросясь…
— Как можно, поперечить все одно что убить…
Тут Славушка окончательно заснул. Разбудила его тошнота, горло перехватывал противный тяжелый запах. Рядом на печке похрапывал Федосей. Запах шел от сырых портянок, развешанных на бечевке над головами спящих.
Мальчик перелез через Федосея. Над столом тускло мерцала привернутая лампа, по столу бегали прусаки, на скамейке, поджав к животу ноги, спала Надежда.
Славушка попил из ведра воды, пошел в горницу. В сенях беспросветная темь, далекий собачий лай, все вокруг спало. Славушка открыл дверь. В столовой ярко горела лампа, на деревянном диване сидели мать и отчим, они порывисто отстранились друг от друга.
— Ты чего? — спросила Вера Васильевна.
— Проснулся.
— А я не хотела тебя будить.
— Не уезжайте завтра, — сказал Славушка отчиму. — Нам тут без вас не привыкнуть.
— А на войне ни к чему не привыкнуть, — ответил отчим. — Здесь тоже вроде как на войне… — У него
