— Надо бы измерить температуру, да, по-моему, градусника нет ни у кого.
Он не помнил такого случая, когда кто-нибудь в общежитии измерял температуру, никто не болел, а если болел, старался этого не замечать.
— Сейчас принесу тебе чаю… Эмма Артуровна! Это мой брат…
— Знаю, знаю, он сказал, потому и пустила.
— Ему нездоровится, можно его напоить чаем?
Эмма принесла чай, у нее нашлось даже малиновое варенье, раздобыла где-то термометр, сбегала в аптеку за аспирином.
— Вы никогда еще так не хлопотали, — поблагодарил ее Слава. — Прямо как родной человек.
— В последний ведь раз…
Кажется, Эмма готова прослезиться.
— Почему в последний?
— Но вы же от нас уезжаете?
— А вам откуда известно?
Эмма потупилась.
— Франечка еще вчера сказала.
— Да, уезжаю, — подтвердил Слава и занялся братом.
Температура выше тридцати восьми, пьет с трудом, болит горло. Слава пытался выяснить, когда Петя заболел. Оказывается, ночью шел за телегой, разгорячился, напился из колодца холодной воды, замерз и вместо того, чтобы идти, залез на телегу и промерз окончательно. Ему становилось все хуже, он дремал, временами впадал в забытье…
Слава ходит по комнате, посматривает на Петю, собирает вещи. Вещей немного, верхние рубашки, смена постельного и нательного белья, куртка, валенки, валяющиеся с весны в углу, и книги; книг, правда, порядочно, то купит, то выпросит в Центропечати, набралось два свертка.
Еще одна ночь, и он покинет Малоархангельск!
И вдруг странное ощущение охватывает Славу. По вечерам он обычно работал. Читал, писал, готовился к следующему дню, а то шел в клуб или возвращался работать в укомол. А сегодня работы нет. Пустой вечер.
Можно бы посидеть и поговорить с братом, но Петя то дремлет, то постанывает.
— Прими-ка еще аспирину…
Однако Славу не оставили одного. Пришли Железнов и Ушаков. Как обычно, вошли без стука, такие церемонии у них не водились.
— Ну как ты, ничего?
— Ничего.
— А это кто? — спросил Железнов.
— Брат.
— Разве у тебя есть брат?
Мало они знали друг о друге, перебирались в Малоархангельск, отрывались от семей.
— А что с ним? — спросил Ушаков.
— Простудился. Напился холодной воды и остыл.
— Может, вызвать врача?
— Обойдется, я дал аспирина.
— Ты на меня не обижаешься? — спросил Железнов после некоторого молчания.
— Что ж на тебя обижаться, — сказал Слава. — Ни ты мне, ни я тебе не мешал.
— Я и сам только сегодня утром узнал, что тебя посылают учиться, — объяснил Железнов. — Ты не думай, я вовсе не стремился в секретари.
— А я и не думаю, — сказал Слава. — Зря вы только Соснякова избрали в президиум.
— Да нет, он парень способный, — виновато сказал Железнов. — Из него будет толк.
— Толк-то будет, — согласился Слава. — Да уж больно он…
Слава не сумел найти слова, которые выразили бы то, что он думал.
— Он хотел вместе с нами зайти, да постеснялся, — сказал Ушаков. — Может, пойти позвать, он внизу…
— Не надо, опять к чему-нибудь придерется.
— Напрасно, — сказал Ушаков. — Он парень неплохой, только чересчур старательный.
— Ты когда думаешь ехать-то? — поинтересовался Железнов.
Слава усмехнулся.
— Гонишь уже?
— Ну что ты? — Железнов сконфузился. — Я без всякой задней мысли.
— Завтра, чего же зря околачиваться, — сказал Слава. — Ты в мою комнату переберешься?
— Мне и у себя хорошо, — отказался Железнов. — На твою халупу Сосняков нацелился.
«Значит, был даже такой разговор, — подумал Слава. — Сосняков своего не упустит».
— Может быть, тебе чем помочь? — осведомился Железнов.
Слава отрицательно покачал головой.
— А чего помогать?
Они еще посидели, поговорили.
— Не будем беспокоить, пойдем.
«Вот и все, — подумал Слава. — Полтора года вместе, а завтра мы уже посторонние люди. Может быть, я в последний раз вижу и Железнова, и Никиту. А ведь он изменился за эти полтора года, — подумал Слава о Железнове. — Такой же круглолицый и спокойный, но и не такой. Постарел за это время, румянец пропал, глаза смотрят равнодушнее, резкая складочка появилась у носа. Жениться ему пора, сильно ощутим в нем поворот к взрослости. А Никита всю жизнь останется юношей. Нежное, тонкое лицо, льняные длинные волосы, даже заикается, застенчив. С Никитой мы еще, может, встретимся в Москве. Он учиться, и я учиться. Чему-нибудь и научимся…»
Слава сходил еще раз к Эмме, получил стакан горячего молока, дал Пете аспирину, напоил молоком, глотать было еще труднее, чем днем, расхворался он не на шутку.
Лег Слава рядом с Петей, лечь больше негде, всю ночь Петя метался, горел, бредил, Слава гладил брата по голове, тот затихал, вероятно, думал, что это мама, мама не отходила от них, когда они заболевали.
Под утро сквозь сон Петя на что-то пожаловался:
— Дай мне, ну дай, я тебя прошу…
Что дать, он так и не сказал.
Слава обнял брата, жалко было его ужасно, младший ведь брат. Слава пробовал его баюкать, даже запел: «Спи, мой маленький коток…»
Утром Слава опять измерил Пете температуру, поднялась уже до тридцати девяти градусов, — опять напоил молоком, оставил Петю на попечение Эммы, хотелось с утра покончить со всеми делами и пораньше уехать из города, он боялся остаться с больным Петей в Малоархангельске, хорошо бы поскорее вернуться к маме, мать, как наседка, пригреет его под своим крылом, и Петя сразу начнет поправляться.
Он пришел в уком, в оба укома, снялся с партийного и комсомольского учета. Селиверстов сказал, что звонил Семин, просил Ознобишина обязательно зайти, Слава подивился — зачем он Семину, надо было еще зайти на конный двор, попросить до Успенского лошадку.
Семин мил, вежлив, добродушен, щеки его не в пример Железнову по-прежнему пухлы и розовы, и улыбка не изменилась, такая же снисходительная и приветливая.
— Зачем я тебе?
— Оружие.
— Какое еще оружие.
— Верни оружие. Тебя освободили? Уезжаешь? Вот и верни оружие. Револьвер выдан был при вступлении в должность? Теперь полагается вернуть.
— Да я же давным-давно вернул! Помнишь, пришел к тебе и отдал револьвер, о чем же ты спрашиваешь?
