— Все-таки тебе свойственно легкомыслие, Ознобишин! — Семин удовлетворенно засмеялся. — Вернул, вернул, отлично помню. Но ведь мы тогда так и не оформили возвращение. Я же о тебе забочусь. Переведут меня, придет другой, спохватится — где оружие, и потребует с тебя. А ты иди доказывай, что вернул. Пиши заявление: «Прошу принять обратно выданный мне револьвер системы наган, номер…» Сейчас я тебе скажу номер. — Вышел и тут же вернулся, назвал номер, дела у него в образцовом порядке. — А я тебе, в свою очередь, расписочку: такого-то числа сдан и принят…
Со стороны Семина это и предусмотрительно, и любезно, ведь и вправду могли возникнуть неприятности.
— Ну, желаю тебе, — сказал Семин. — На кого же ты едешь учиться?
— На прокурора или на судью, — сказал Слава. — На юридический факультет.
— На прокурора? — Семин захохотал. — Какой из тебя прокурор! Иди лучше в учителя, литературу преподавать.
— Считаешь, ни на что другое не пригоден?
— Почему, литература тоже приносит пользу.
— Какую же?
— Не скажи, я уважаю Достоевского, хороший криминалист, в иных тонкостях очень даже помогает разобраться.
— Спасибо за совет.
Слава протянул Семину руку, но тот не отпустил Славу, указал на стул — посиди, посиди еще.
— Я тебе другой совет дам… Выжлецова не забыл?
— Что-нибудь выяснилось?
— Многое выяснилось.
— Так Выжлецов тогда врал мне или не врал?
— Тут не все ясно, дело сложное. Он не только хлеб у себя на мельнице воровал, поковарней дела творились. Следствие еще не закончено, подключился Орел. Я другой совет хочу тебе дать. Посерьезней надо жить. Людей слушай, да не всему верь, что можешь, проверь и к нам, а мы уж… Понял?
Он искренне наставлял Славу.
— Ладно, — сказал Слава. — Учту.
— Я не для твоей только пользы говорю, я беспокоюсь о государстве, — серьезно произнес Семин. — Учти, классовая борьба еще впереди.
Последний визит — на конный двор.
— Мне бы лошадку.
— Далеко?
— В Успенское.
— Надолго едете?
— Насовсем.
— Это как понимать?
У заведующего маленькие, заплывшие глазки и нос в синих прожилках — любит, должно быть, выпить.
— Обратно к себе, кончилась моя работа в Малоархангельске, возвращаюсь к родным пенатам.
— К пенатам?… Это кто же они будут?
— Родственники.
Заведующий пожевал нижнюю губу.
— Не полагается.
— Что не полагается?
— Домой на казенных лошадях возвращаться.
— Не пешком же? У меня вещи, брат еще заболел…
— Не знаю, не знаю.
— Может, сходить к Афанасию Петровичу, принести от него записку?
Заведующий пожевал верхнюю губу.
— Зачем же Афанасия Петровича беспокоить? Что-нибудь найдем. Приходите часа через два, приготовлю вам экипаж, есть тут у меня одна лошаденка на примете, так ее оформить надо.
— Ладно, через два, так через два.
Слава пошел к себе. Петя лежал на кровати сонный, вялый, температура у него как будто сползла, равнодушными глазами смотрел на сборы брата.
Пришла Эмма Артуровна.
— Как, Вячеслав Николаевич, когда едете?
— Часа через два, должно быть.
— Брата вашего напоила чаем, яичко всмятку сварила, отказывался, глотать, говорит, больно, но кое- как скушал.
— Доберемся мы с тобой?
Петя утвердительно закрыл глаза.
— Не бес-по-кой-ся, — выдохнул он. — До-е-дем.
Слава обвел комнату глазами, не забыть бы чего, и Эмма тут же перехватила его взгляд.
— Не беспокойтесь, Вячеслав Николаевич, я помогу, соберу и белье, и постель.
Она вынесла в зал пачки с книгами, ушла и вернулась с креслом, с усилием втащила в комнату Славы дубовое кресло с высокой спинкой, обитое тусклым зеленым сафьяном.
— Это еще для чего? — удивился Слава.
— Для товарища Соснякова, — радостно объяснила Эмма. — Строгий, говорят, не в пример вам.
Кресло… Что-то напомнило оно Славе. Какое-то кресло проступало сквозь дымку времени. Корсунское, комсомольское собрание и Сосняков, несущий на своих плечах кресло. Другое. Но все-таки кресло. Вот когда оно вернулось к нему!
— А без кресла он не обойдется? — спросил Слава.
— Как можно, Вячеслав Николаевич, это вам все безразлично.
Сосняков вправду другой человек, Эмма ни обкрадывать его не осмелится, ни по душам он с ней никогда не поговорит. Серьезный товарищ. Ну да простится это ему, лишь бы укомол не сдавал своих позиций.
Вслед за креслом Эмма принесла ситцевые занавески на окно.
— Помогите, Вячеслав Николаевич, гвоздики приколотить.
— А это откуда?
— Франечка велела повесить.
Чудеса, да и только! Выслуживаться Франечка не любила.
— Ей это зачем?
— Поручение ей такое товарищ Сосняков дали, нежелательно, говорит, чтобы с улицы ко мне в окно засматривали, обеспечь меня, говорит, с этой стороны.
— А где она их взяла?
— Сняла со своего окна.
«Силен! — снова подумал Слава. — Сосняков им себя еще покажет».
— А как вы думаете, Вячеслав Николаевич, товарищ Сосняков не могут меня уволить?
— С чего бы?
Эмма потупилась:
— Так я же беспартийная.
— Ну и что с того?
— А они, говорят, только партийных уважают.
— Не волнуйтесь, полы можно и беспартийным мыть.
— Я к вам так привыкла, Вячеслав Николаевич…
— Пойду за лошадью, — оборвал ее Слава.
Заведующий конным двором его ждал.
— Приготовил я вам коня…
Это был тот еще одер! Старая, изнуренная кляча, и под стать ей ветхий полок, доски которого стянуты
