Был я Питфеем[380], туда, где отец его ранее правил.
Ныне — желанный приют для нырка и лысухи болотной.
В смертном обличье туда сам Юпитер пришел, при отце же
Был отвязавший крыла жезлоносец, Атлантов потомок.[381]
Сотни домов обошли, о приюте прося и покое,
Малый, однако же, дом, тростником и соломою крытый.
Благочестивая в нем Бавкида жила с Филемоном,
Два старика: тут они съединились в юности браком.
В хижине той же вдвоем и состарились. Легкою стала
Было б напрасно искать в том доме господ и прислугу,
Все-то хозяйство — в двоих; всё сами: прикажут — исполнят.
Лишь подошли божества под кров неприметных пенатов,
Только успели главой под притолкой низкой склониться,
Грубую ткань на нее поспешила накинуть Бавкида.
Теплую тотчас золу в очаге отгребла и вечерний
Вновь оживила огонь, листвы ему с сохлой корою
В пищу дала и вздувать его старческим стала дыханьем.
С кровли, ломает в куски, — котелочек поставила медный.
Вот с овощей, стариком в огороде собранных влажном,
Листья счищает ножом; супруг же двузубою вилой
Спинку свиньи достает, что коптилась, подвешена к балке.
Тонкий; отрезав, его в закипевшей воде размягчает.
Длинное время меж тем коротают они в разговорах, —
Времени и не видать. Находилась кленовая шайка
В хижине их, на гвозде за кривую подвешена ручку.
В ней отдохнут. Посредине — кровать, у нее ивяные
Рама и ножки, на ней — камышовое мягкое ложе.
Тканью покрыла его, которую разве лишь в праздник
Им приводилось стелить, но была и стара, и потерта
И возлегли божества. Подоткнувшись, дрожащая, ставит
Столик старуха, но он покороче на третью был ногу.
Выровнял их черепок. Лишь быть перестал он покатым —
Ровную доску его они свежею мятой натерли.
Осенью сорванный тёрн, заготовленный в винном отстое,
Редьку, индивий-салат, молоко, загустевшее в творог,
Яйца, легко на нежарком огне испеченные, ставят.
В утвари глиняной все. После этого ставят узорный,
Чаши, которых нутро желтоватым промазано воском.
Тотчас за этим очаг предлагает горячие блюда.
Вскоре приносят еще, хоть не больно-то старые, вина;
Их отодвинув, дают местечко второй перемене.
Сливы, — немало плодов благовонных в разлатых корзинах,
И золотой виноград, на багряных оборванный лозах.
Свежий сотовый мед посередке; над всем же — радушье
Лиц, и к приему гостей не худая, не бедная воля.
Видят, — наполнен кратер, вино подливается кем-то!
Диву дивятся они, устрашились и, руки подъемля,
Стали молитву творить Филемон оробелый с Бавкидой.
Молят простить их за стол, за убогое пира убранство.
Гостеприимным богам принести его в жертву решили.
Розов крылом, он уже притомил отягченных летами, —
Все ускользает от них; наконец случилось, что к самым
Он подбегает богам. Те птицу убить запретили.
Кара, — сказали они, — но даруется, в бедствии этом,
Быть невредимыми вам; свое лишь покиньте жилище.
Следом за нами теперь отправляйтесь. На горные кручи
Вместе идите». Они повинуются, с помощью палок
Были они от вершины горы в расстоянье полета
Пущенной с лука стрелы, назад обернулись и видят:
Все затопила вода, один выдается их домик.
И, меж тем как дивятся они и скорбят о соседях,
Вдруг превращается в храм; на месте подпорок — колонны,
Золотом крыша блестит, земля одевается в мрамор,
Двери резные висят, золоченым становится зданье.
Ласковой речью тогда говорит им потомок Сатурна:[383]
Молви, чего вы желали б?» — и так, перемолвясь с Бавкидой,
Общее их пожеланье открыл Филемон Всемогущим:
«Вашими быть мы жрецами хотим, при святилищах ваших
Службу нести, и, поскольку ведем мы в согласии годы,
Как сожигают жену, и не быть похороненным ею».
Их пожеланья сбылись: оставались стражами храма
Жизнь остальную свою. Отягченные годами, как-то
Став у святых ступеней, вспоминать они стали событья.
Видит Бавкида: старик Филемон одевается в зелень.
Похолодевшие их увенчались вершинами лица.
Тихо успели они обменяться приветом. «Прощай же,
Муж мой!» — «Прощай, о жена!» — так вместе сказали, и сразу
