: свекла, морковка и редиска, росшие рядками, покачивали ботвой. — Но надо смотреть правде в глаза.
— Я сегодня ненадолго, — сказала Вирджиния. — К ужину хочу вернуться к себе. Ко мне могут зайти.
— Из больницы?
— Нет. Это один из моих друзей — сейчас в Калифорнию едет.
— Как же она зайдет к тебе, если она едет в Калифорнию?
— Ну, он может передумать — тогда, вероятно, заедет.
— Я его знаю?
— Нет, — сказала Вирджиния. Она открыла сетчатую дверь и двинулась было в дом. — Он дружит с Раттенфангерами. Они устроили для меня вечеринку…
— Как она прошла?
Миссис Уотсон знала про вечеринку — на ней праздновали первую годовщину работы Вирджинии.
— Неплохо. Посидели, поговорили. Всем надо было рано ложиться спать — в субботу ведь на работу.
— Что он за человек?
Она один раз видела Раттенфангеров в городе, у Вирджинии. Эти двое не произвели на нее такого же сильного впечатления, как на Вирджинию, но она ничего не имела против них: по крайней мере, это добродушные люди, ничего из себя не строят.
Задержавшись на ступеньках, Вирджиния ответила:
— Трудно сказать. Не знаю. Можно ли о ком-то сказать, что он за человек? Многое зависит от обстоятельств. Иногда просто меняется настроение.
— Ну, чем он занимается?
Дочь не ответила, и миссис Уотсон переспросила:
— Он военный?
— Его комиссовали. Он, кажется, был ранен на Филиппинах. В общем, на инвалидности. Вроде ничего парень. Наверное, уже до Калифорнии добрался. Или едет.
Сказала она это как-то не очень весело. И тут же скрылась за сетчатой дверью в доме.
Они сидели за кухонным столом и скручивали папиросы странной машинкой, купленной миссис Уотсон в «Народной аптеке». Машинка превращала бумагу и трубочный табак — только его и можно было еще достать — в довольно приличные папиросы, которые были уж во всяком случае лучше десятицентовых сигарет, что лежали теперь на полках магазинов и имели специфический вкус — как будто их подобрали с пола в конюшне.
— Кстати, — вспомнила Вирджиния. — У меня в сумке талоны для тебя. Напомни, чтобы я не забыла.
— Ты сама точно обойдешься без них?
По ее голосу было понятно, что она обрадовалась.
— Точно. Я же обедаю на работе. Если мясник спросит, почему они оторваны от книжки, скажи, что ты получила их за жир.
— Мне так не нравится, что я проедаю твои талоны, — сказала миссис Уотсон. — Но не откажусь. Послушай, дорогая, я куплю баранью ножку и приготовлю на следующее воскресенье — приходи, поешь.
— Можно и так, — отозвалась Вирджиния, как будто не слушая.
Ее мысли занимало что-то другое, и она сидела молча, напрягшись в неудобной позе, отодвинув стул далеко от стола. От этого она казалась совсем тощей: щеки впали, взгляд ввалившихся глаз устремлен вниз, обнаженные руки опираются на стол. Работая машинкой, она постукивала тонкими, но сильными пальцами по столу, потом спохватилась и перестала.
Миссис Уотсон, которой все это не нравилось, сказала:
— Ты прямо воплощаешь голод.
— Да нет, я не голодна…
— Я имею в виду Голод. Как узница фашистского концлагеря.
Дочь сдвинула брови.
— Что за глупости!
— Да я просто тебя поддразниваю.
— Ну, нет, — возразила Вирджиния, — ты так обычно подбрасываешь какую-нибудь идею.
— Ты могла бы пользоваться косметикой, — предложила миссис Уотсон. — Прической как-то заняться. Ты ведь совсем перестала подбирать волосы, да?
— Некогда мне. Ты же знаешь, идет война.
— На голове у тебя — не пойми что, — сказала миссис Уотсон. — Нет, ну правда. В зеркало бы на себя посмотрела.
— Я знаю, как я выгляжу, — ответила Вирджиния.
Обе помолчали.
— Ну, — снова заговорила миссис Уотсон, — мне просто неприятно: ты ведь хорошенькая, а сама все портишь.
Вирджиния не ответила. Она снова скручивала папиросы.
— Не принимай все так близко к сердцу, — посоветовала ей миссис Уотсон. — У тебя есть такое свойство, и я знаю, что ты это знаешь.
Вирджиния подняла голову и одарила мать строгим взглядом.
— Как поживает Карл? — после паузы спросила миссис Уотсон.
— Хорошо.
— Почему он тебя не подвез?
— Давай поговорим о чем-нибудь другом.
Вирджиния прекратила работу, она принялась подцеплять со стола ногтями частички табака. Хоть в ней и била кипучая энергия, сейчас она быстро иссякала.
— Его не послали снова за океан? — поинтересовалась миссис Уотсон. Из всех парней дочери ей больше всего нравился Карл: он всегда успевал открыть тебе дверь, пожать руку, почтительно склонить свою высокую фигуру. — Во время войны все меняется прямо на глазах. Как ты думаешь, сколько она еще продлится? Скорее бы уж закончилась.
— Скоро должны открыть Второй фронт, — сказала Вирджиния.
— Думаешь, это произойдет? Думаешь, русские продержатся? Конечно, мы им столько по ленд-лизу даем. Но меня удивляет, что их так надолго хватило.
С самого начала она была уверена, что русские сдадутся. Включая радио, она и сейчас ожидала услышать, что они подписали с немцами договор.
— Ты со мной не согласишься, — сказала Вирджиния, — но я считаю, что война — это благо, потому что она несет с собой перемены. Когда она закончится, мир станет намного лучше, и это компенсирует все военные потери.
Мать тяжело вздохнула.
— Перемены — это же хорошо, — повторила Вирджиния.
— Насмотрелась я на перемены. — В 1932 году она голосовала за Гувера. Первые месяцы президентства Рузвельта привели ее в ужас. В это время у нее умер муж, и два события смешались у нее в сознании: смерть и утрата, и резкое изменение сложившегося порядка — повсюду эмблемы NRA[9], на улицах — плакаты WPA. — Вот доживешь до моего возраста — увидишь.
— Неужели тебе неважно, что будет с нами через год? Почему тебе это неважно? Это же здорово — так и должно быть.
Миссис Уотсон кольнуло сильное подозрение, кое-что открылось ей с поразительной ясностью, и она спросила:
