гонорарах? Вот он и решил свое меценатство спустить на тормозах. А те шедевры на заданную тему, что мыс тобой по инерции еще накропаем, нам же самим придется куда-нибудь пристраивать. И получит он в итоге ту же агитацию, но забесплатно.
– Вряд ли, – понизив голос до предела слышимости, возразил Толик. – Как только наши раскусят фишку, они со злости на бедных паучков такой ушат помоев выльют! Ты представляешь?
– Многие и сейчас пишут такое, что просто… Э-эх! – вздохнул Борис. – Ладно уж, пришпорим лошадей, поручик. А то сытый голодному, сам знаешь, не что?
– Глаз не выклюет, корнет?
– Да будет так! – провозгласил лже-Борис.
Глава одиннадцатая. Антон
– Да не испугался я! – Разве?
– Да… как сказать… В общем, конечно, испугался, но это был не простой страх высоты или там водобоязнь.
– А что же?
– Ах-х-х-х!-Антон уронил локти на округлый край стола и остервенело впился пальцами в непослушные вихры над ушами, потащил в разные стороны. Тянул, вроде, волосы, а получалось – время.
– Перестань зажиматься! Говори как есть.
– Как есть… – ему было трудно привести в порядок мысли, облечь их в слова, он никогда раньше не пытался обсуждать свои проблемы с кем-нибудь еще. Да и с самим собой, положа руку на сердце, тоже не пытался. Как тут объяснишь… – Ну вот смотри. Тебе, когда ты на вертолет взлетающий забираешься, бывает страшно? – Бывает, – его собеседник вскинул широкие плечи.
– Бывает, – удовлетворенно повторил Антон. – Тем не менее ты за стойку цепляешься, по колесу взбираешься, в кабину запрыгиваешь и все, что там полагается, делаешь, так?
– Так.
– Вот. А теперь представь, что ты, как обычно, вцепился в стойку обеими руками, а подтянуться не получается. То вертолет качнет, то ботинок соскользнет, и еще эти лопасти сверху все давят, давят. А вертолет уже летит, метров пятнадцать – двадцать набрал, и вот ты думаешь про себя: «А, черт!» и смотришь вниз, себе под ноги, а там… – Он запнулся.
– Что?
– Небо, – выпалил Антон и тут же сник, как будто только что огласил собственный смертный приговор.
– В смысле?
– Перевернутое, – выдавил он из себя, точно поставил подпись под добровольным отказом от апелляции.
– А-а. – К удивлению Антона, его признание, кажется, ни в малой степени не смутило собеседника, который расслабленно откинулся на высокую спинку плетеного кресла и хрустнул пальцами. «Какие они у него большие и сильные», – не ко времени восхитился Антон. – У меня было такое однажды. Кажется, в Риме. Только там было не небо, а… озеро.
– Правда? – с надеждой, в которой страшно признаваться, спросил Антон, думая про себя: только бы не заплакать. Никто и никогда еще не понимал его
– Конечно! После этого меня три дня отпаивали «Кьянти» в гостиничном номере. А я закатывал глаза, смахивал со лба повязку с компрессом и говорил слабым голосом, – актер сверкнул белками, изображая умирающего, и простонал: – Уберите чаек! Пожалуйста, уберите ВСЕХ чаек! – Он снова заглянул в глаза Антона, глубоко, до самой души, и рассмеялся. – А, каково? ВСЕХ чаек!
– А я… А я… – Антон чувствовал себя слишком взволнованным, чтобы продолжать.
– Успокойтесь, друг мой, – актер потянулся через стол и легонько коснулся ладонью руки Антона. – В жизни каждого из нас порой случаются моменты, когда… О! Кстати, вот и официант!
К их столику неслышной походкой приблизился невысокий стройный брюнет в черных брюках, бабочке и жилетке поверх белой блузы. В правой руке он держал поднос с двумя тарелками, одна из которых была накрыта сверкающим колпаком из хромированной стали. Накрытое блюдо он с преувеличенным поклоном поставил перед Жан-Полем, затем стремительно обошел столик по кругу, встал за спиной Антона, и на крахмальной скатерти возникла широкая тарелка, в центре которой возвышалась жестяная банка со схематично изображенной буренкой на боку и острозубыми следами недавнего вскрытия. «Что ж они консервным ножом-то? – усмехнулся про себя Антон. – Надо было простым лезвием, широкой частью – и по стеночке, по стеночке, чтоб без зазубрин. А еще говорят: Франция!» Официант положил слева от тарелки гнутую алюминиевую вилку, тремя сохранившимися зубцами вниз, пожелал всем приятного аппетита и удалился. Жан-Поль приоткрыл колпак на чуть-чуть со своей стороны, так что отраженный солнечный лучик брызнул прямо в глаза Антону, подвигал большим носом над облачком ароматного пара и снова накрыл блюдо.
– М-м-м-м. Пусть еще немного подождут. – Он пошевелил пухлыми губами и с интересом взглянул на тарелку Антона.
– Угощайся, – осторожно предложил тот. Предложение прозвучало невнятно: кажется, его слюнные железы по-стахановски решили выработать месячную норму за пару минут.
– Это ведь последняя банка? – уточнил Бельмондо, с сомнением разглядывая кусочки волокнистого мяса, залитые белым застывшим жиром. – Тогда я не буду. Кажется, это что-то вроде трюфеля, а я, знаешь ли, недолюбливаю сумчатые грибы.
Антон, засунувший вилку в рот чуть ли не на всю длину, посмотрел на друга с немой благодарностью. Ему редко доводилось встречать подобное великодушие.
По вымытым до блеска камням тротуара застучали каблучки – совсем рядом. Обладательнице высоких шпилек и как будто прилагавшихся к ним черных туфелек и стройных ножек, пришлось сделать шаг в сторону, чтобы не налететь сначала на кресло, в котором вольготно раскинулся Бельмондо, а потом на подозрительно коротконогий табурет, на котором, ссутулясь над тушенкой, сидел Антон. Когда каблучки процокали мимо, он на миг окунулся в запах цветущих яблонь и почувствовал щекой мимолетное прикосновение прохладной гладкой ткани.
– Женщины! – прокомментировал актер, провожая взглядом черные туфельки под развевающимся красным шелком, и поцокал языком в такт удаляющимся каблучкам. – От них одни проблемы. Женщины… – Он перевел на Антона взгляд, сразу ставший печальным и каким-то беспомощным. – Скажи, ты все еще тоскуешь по своей? Как ее?.. – Нетерпеливо щелкнул пальцами.
– А-а, – с набитым ртом напомнил Антон.
– Точно! Аля, – произнес Жан-Поль, сделав ударение на второй слог. – Зря! Мне кажется, ты ничего не должен ей. Подумай! Ты оставил ей три банки вот этого… – Толстый указательный палец сделал пару оборотов над полупустой консервной банкой
– Тушенка, – подсказал Антон.
– Тушенка, – повторил француз. – Тушенка, – и засмеялся. В его исполнении слово звучало скорее как «душенька». – Да, – он снова стал серьезен. – Ты оставил ей Три Банки Тушенки, – выделяя интонацией последние три слова, он одновременно растопыривал пальцы. – А с собой взял всего одну. Все так? – глубокие морщины избороздили мужественный лоб.
Антон молча жевал, не зная, какой реакции от него ожидают.
– Ладно, – улыбнулся Бельмондо и взметнул ладони в жесте, означающем, что он готов сменить неприятную для собеседника тему. – Я лезу не в свое дело, пусть так. Ты уже не мальчик, разберешься сам. В конце концов, у нас есть дела поважнее и дамы, которые больше не могут ждать. Устрицы! – объявил он, решительно поднял хромированный колпак и отставил в сторону.
Под колпаком оказалась тарелка с дюжиной располовиненных раковин с дымящимися останками их бывших обитателей, поразительно смахивающих на обычных озерных улиток, запеченных из хулиганских побуждений на костре. «Что ж, это и есть изысканный французский деликатес? – удивился Антон. – Впрочем, едят же они как-то лягушачьи лапки. И все равно: фу!»
– Попробуй! – Бельмондо любезно пододвинул тарелку.
– Ум-м-м, – Антон отрицательно помотал головой.
– Я настаиваю. Быть в Париже и не есть устриц? Это… – Жан-Поль произнес какое-то слово, которое
