металлическая «Сейка»:
— Смотри, батянь, накопил всего за месяц!
Мы тут же пошли в лавку Люиса за выпивкой и закуской. Нам очень нравится машина для резки колбас, каких нет в Советском Союзе. Крутящееся металлическое лезвие нарезает «докторскую» тончайшими слоями. Люис аккуратно взвешивает, заворачивает и, как всегда, целует собственную руку. В нашем пакете — фляжка бренди, пачка «Клеопатры», которую местные называют «Килубатра», и 200 граммов «докторской» колбаски, которую местные упрямо зовут мортаделлой.
Заплатив пару фунтов за этот стандартный набор, поднимаемся на крышу дома — плоскую и длинную, как вертолетная площадка. Под нами — корпуса Наср-сити. На нас — авероль — египетская полевая форма без знаков различия.
Раскладываем на газете закуску и выпиваем по глотку. Отмечаем встречу.
Тогда, на крыше, никто из нас не знал, как сложится судьба — наша и страны, в которой мы жили. Впрочем, Саша не исключал краха СССР и начала смутного времени.
Он сказал просто:
— Пятьдесят лет для страны — это очень мало. Все еще впереди. Roll Over Leonid Ilyich and tell Tschaikowsky the news.
Саша мечтательно говорит:
— Вернусь в Москву и сделаю Тане предложение!
Мы доедаем колбасу и запеваем песенку: то ли Битлов, то ли Брассанса. В окне напротив стоит молодая египтянка, наблюдает за нами.
Саша делает ей неприличный знак, она дерзко отвечает. Здесь, в Каире, кипит тайная эротическая жизнь — наперекор всем запретам.
Саша затянулся «Килубатрой»:
— Представляешь, каждый вечер, как только приезжаю с канала, опрокидываю хамсаташар и подхожу к окну. А она — тут как тут, напротив. Египетская юная красавица. Я начинаю гладить себе соски. А она в ответ раскрывает халатик, показывает груди.
— И как, надеешься ее трахнуть, старик?
— Ну, трахнуть в мусульманской стране непросто, но и тут умудряются. У них же главное — чтоб вышла замуж нетронутой, все остальное — дело техники. Они в автомобилях и на кладбищах позволяют себе и анал, и орал, но главное — не трогать целку — бикар.
Позднее нам довелось видеть, как это происходит на всех просторах арабо-мусульманского мира — от Атлантики до Залива. И это зрелище не для слабонервных. В парках Алжира и Бейрута, в переулках Каира и Касабланки прячутся влюбленные парочки, практикуя «все, кроме». В Ливии еще экстремальней: молодые амазонки выезжают ночью на охоту. Курсируя в дорогих машинах, завлекают парней, отвозят на пляж и там насилуют, перетягивая бечевкой член. Страсти бушуют… Впрочем, это отдельная история.
Допив фляжку бренди, пошли к Люису за другой.
ЕЩЕ О САШЕ
Саши уже нет в живых. В июне 2002-го, чуть не дотянув до 51 года, он умер от остановки сердца. Его жизненная линия причудливой спиралью взвилась стремительно вверх и еще быстрее — вниз.
Алкоголь начал сказываться уже на первом курсе ИВЯ. Саша мог сесть верхом на лавку и засосать из горла, не отрываясь, бутылку красного. Глаза его загорались магическим блеском, и он принимался декламировать стихи либо пел песни Битлов и других кумиров поп-музыки.
Саша успел стать одним из лучших арабистов Страны Советов и незаметно соскользнуть в небытие. В конце короткого жизненного пути он уже не хотел ни работать, ни путешествовать. Его единственным хобби в последние годы жизни стал компьютер. Он садился за него с батареей крепленого голландского пива «Навигатор» и поглощал одну банку за другой, сочиняя стихи на английском и переписываясь в чате с группой единоверцев под ником ЗаМ.
Саша обладал гениальной памятью: в Каир прилетел лишь на месяц раньше меня и успел освоить египетский диалект.
Он ржал над моими неловкими фразами, которые я с трудом артикулировал на книжном арабском, типа:
— О продавец, не найдется ли у тебя пачка сигарет?
Своим смехом Саша поставил меня в невозможное положение. Это был вызов. И теперь, после трех лет ленивого изучения языка в институте, я рьяно взялся за арабский разговорный.
Через месяц-полтора я лопотал почти так же бегло, как Саша. Продавцы удивленно раскрывали рты, советские генералы брали на переговоры, а египетские офицеры засыпали прибаутками.
Египетская народная мова стала для меня родной и до сих пор звучит в ушах, хотя я лет тридцать не говорю на ней.
Нет случайных встреч. И наша встреча в юности не была случайной. Студенческая дружба продолжалась пять лет, потом мы с Сашей виделись редко. Но я всегда чувствовал его присутствие — и при его жизни, и после его смерти.
В чем секрет его магнетизма и влияния на других? Почему человек пьющий и безответственный так притягивал? Наверное, потому, что он был сделан из иного, более легкого и воспламеняющегося материала. Наша тяжелая земная атмосфера была не для него.
Он был, конечно же, ленив. И не мудрено, ведь ему так просто все давалось. Много позже, когда он работал в «Росвооружении», его неоднократно хотели уволить — за прогулы и пьянство, но в последний момент вспоминали, что такого арабиста им не найти. Он производил магическое впечатление на арабских генералов, и каждые переговоры с его участием заканчивались подписанием контракта.
Человек стремился к высшему, но в него крепко вцепилась система. Он сделал карьеру не потому, что хотел, а потому, что так получилось.
В Каире я написал один из своих первых рассказов — о молодежной попойке конца 60-х. Там были выражения типа: «Никита вошел в комнату, тяжело передвигая слоновьи ноги, медленно достал из кармана ратинового пальто бутылку и начал наливать по стаканам, стараясь не пролить ни капли…»
Саша тут же сказал категорически:
— Отставить, это никуда не годится. Чистый соцреализм!
И я послушался: убрал текст подальше и больше никогда не давал тягучих физиологических описаний.
Я впервые увидел Сашу 1 сентября 67-го. Площадка перед главным зданием МГУ на Ленинских горах: ребята и девчонки с рюкзаками и гитарами.
Всех поступивших в Институт восточных языков при МГУ отправляют на картошку. Среди ребят выделяется один. Ему 16 лет, живые карие глаза, прядь темных волос, сигарета во рту. Он поет песни Битлов, абсолютно точно имитируя Пола, Джона и Джорджа. Его зовут Саша. Он — центр притяжения для этих по-походному одетых советских ребят и с ним самая красивая девушка факультета — Таня.
Детство и юность Саши прошли в районе Смоленской, в большом сталинском доме, в типовой двухкомнатной квартире. Отец — мелкий служащий, мать — учительница. Советская скудость жизни, вечная нехватка денег.
Когда я приходил к ним домой, они всегда приглашали за стол. Ели тогда даже по советским меркам перенасыщенную холестерином пищу. На стол ставили громадную миску пельменей, в которую заливали две банки майонеза, обильно перчили и солили.
Мать Саши была полной, нервной женщиной. Отец Саши женился на ней, несмотря на то что она была дочь политзаключенного, и это поломало ему карьеру. Его, фронтовика, не взяли на хорошую работу и направили в жалкую маленькую контору, где он угас как личность.
Я помню фотографии в комнате Саши, в которых отразилось убогое советское детство 50-х годов: стоят дети послевоенных лет — в белых панамках, чулочках на резинках, сандалиях и с флажками в руках. Такие же стандартные фото — из его школьно-пионерской жизни.
