среднем перебрасывает раз в день, то есть сегодня норма уже перевыполнена вчетверо…
Как ни странно, самым трудным оказался не первый и не второй, а третий шаг. Страшнее всего было перестать цепляться за жестяной карниз и целиком перенести вес тела на эту неустойчивую лестницу. Беззащитной спиной я ощущал каждый метр, отделяющий меня от земли. На пострадавшую конечность старался не наступать, спускался с упором на руки и здоровую ногу. Серьезная проблема возникла уже внизу, где у лестницы не хватало двух ступенек подряд: верхняя была выдрана с корнями, следующая за ней – отсутствовала наполовину. Зато рядом из стены на погнутой стальной арматурине свисал цельный красный кирпич, похожий на памятник всем своим собратьям, когда-либо срывавшимся с крыши. Не знаю, почему, но вид этого кирпича придал мне оптимизма. Я бросил выбирать, с какой ноги пойти дальше, хорошенько зажмурился и оттолкнулся обеими, как в песне Высоцкого, «надеясь только на крепость рук». Попал, как ни странно, куда целился.
Первым, что я услышал, едва ступив на землю, было официальное:
– Сержант Хвостов!
И вздох облегчения, несколько раз отрепетированный за время спуска, вышел из моих легких сдавленным кашлем.
Гладко выбритый паренек в серой форме стоял совсем рядом, одним своим видом прижимая меня к стене дома. Позади сержанта, обеспечивая прикрытие с тыла, жалась к обочине белая «шестерка» с голубой каемочкой и аббревиатурой «ОВС» на багажнике.
– Что вы делали на крыше? – сурово осведомился страж порядка.
– На крыше? – растерянно повторил я. – Ну… это… загорал.
Сержант бдительным оком вперился в тусклый диск солнца, чей свет сегодня не испугал бы и вампира, и сказал:
– Понятно… Ваши документы!
– Секунду…
Я потянул с плеча рюкзачок, старательно глядя вниз и в сторону, лишь бы не в лицо молодого сержантика, на котором без труда читались восемь классов образования, плюс три раза в неделю школа каких-то там единоборств, плюс глубоко въевшаяся ненависть к таким, как я, «типа умным». У которых по двадцать пять ЗА плечами (имеется в виду, лет), примерно столько же НА плечах (имеется в виду, африканских косичек) и неизменный томик какого-нибудь Коэльо-Мураками в кожаном рюкзачке.
Рюкзачок я от волнения выронил на пыльный тротуар. Нагнулся, чтобы подобрать, – и в следующее мгновение сделал то, чего никак от себя не ожидал. А именно: поднырнул под рукой сержанта Хвостова и бросился бежать.
– Стой! – Судя по тону сержанта, он совершенно не ожидал от меня подобной прыти.
Я на бегу пораскинул мозгами и решил, что останавливаться, пожалуй, все-таки не стоит. Я был в Москве, а значит, – благодаря странной системе переноса предметов из города в город, которую я еще недавно люто ненавидел, а теперь готов был боготворить, – ничего не имел, выражаясь языком милицейского протокола, «при себе». Кроме коллекции из двенадцати разнокалиберных «дудок», которые, конечно, вызовут у гражданина сержанта вполне уместные подозрения, но навряд ли станут достаточным поводом для задержания. Другое дело – мой паспорт, вернее, одна его страничка с указанием местожительства. Тот же закон, по которому «батон» превращался в «булку», а компакт-диск группы «Калинов мост» просто изымался из обращения, всякий раз при перебросе менял адрес моей регистрации. Причем на редкость неудачно. Так, в Москве я был прописан на Семнадцатой линии, неподалеку от пересечения со Средним, а в Питере считался жителем Строгина. Иными словами, где бы ни появился, я всюду оказывался не местным. Со всеми вытекающими проблемами.
На мое счастье, Хвостов не бросился за мной в погоню оздоровительной трусцой, а вместо этого забрался в машину, что дало мне выигрыш примерно в полминуты. «Шестерка» завелась не раньше, чем я добрался до пешеходной части Столешникова и частокол из декоративных каменных грибков, выросший поперек мостовой, на какое-то время отгородил меня от преследователей.
Чтобы как-то отвлечься от боли в коленке, я начал напевать. Как какой-нибудь посол рок-н-ролла в неритмичной стране, которому задорная песенка помогает скоротать время в пути.
– Я мотаюсь вечно между Ленинградом и Москвой… Я здесь чужой, я там чужой… В Москве я ленинградец, в Ленинграде – москвич… Нашла коса на камень, а… Че-о-орт!
Черт-альбинос, белобрысый, с красными глазками и подвижным розовым пятачком!
Второй раз за день я споткнулся о бордюр. Что показательно – ударился об асфальт той же коленкой, и даже посмотрел по сторонам с надеждой: где я?
Как оказалось, все там же.
Еще раз помянув нечистого, я поднялся и затрусил дальше, прихрамывая сильнее прежнего.
– Нашла коса на камень… Идет война за память – лет… Тьфу, не то!
Чтобы запутать следы и не смешить своей походкой продавщиц, скучающих за окнами дорогих бутиков, посередине переулка я нырнул под арку и часть пути проделал, лавируя между мусорными баками и рекламными щитами гордых, но не очень богатых фирм. На Петровку я вышел напротив мрачного темно- серого здания Банка «Петрокоммерц», чьи неравномерно расположенные колонны наводили на мысль о выбитых зубах. Пересек проезжую часть под носом у какой-то нерешительной иномарки и, демонстрируя внешнюю невозмутимость, степенно дохромал вверх по улице до дома номер 28, когда вдруг вспомнил, что располагается в 38-м, и решил на всякий случай сменить направление. Вернее, все решилось без моего участия, когда в плотном потоке машин метрах в двадцати передо мной мелькнула белая милицейская «шестерка». Та же самая или ее сестра-близнец, выяснять я не собирался.
Я резко развернулся, от страха вновь перестал хромать и пожалел, что косички, на заплетение которых ушло три часа, делают меня таким узнаваемым. Стоически сцепив зубы и стараясь не задумываться, отчего темнеет в глазах, я миновал пересечение Петровки и Крапивенского, где слегка замедлился, подождал, пока «шестерка», подмигивая красным глазком поворотника, не начала прижиматься к левой обочине, и только после этого что было сил рванул назад.
Я вбежал в узкий переулочек, с обеих сторон стиснутый глухой стеной домов, – подлинная мечта не чуждого мазохизма клаустрофоба! – и с удовлетворением услышал, как где-то сзади отчаянно взвизгнули тормоза. «Счастливо оставаться!» – подумал я и поклялся, если выберусь из этой передряги, поставить памятник… ну ладно, хотя бы свечку за упокой души того гения, что изобрел одностороннее движение.
За изгибом переулка дома уже не так теснились друг к другу. Можно, сказать, не теснились вовсе. В широких просветах между ними мелькала какая-то зелень, а сами дома неожиданно глубоко вросли в землю, так что окна первых этажей находились на уровне моей многострадальной коленки. В общем, я уже не удивился, когда прочел на стене некогда желтой, а ныне – пестрой от граффити пятиэтажки адрес «Щербаков пер., 13». Только очень сильно разозлился.
– Чтоб тебя… Чтоб вас… – остановившись, в сердцах сказал я, слабо, впрочем, представляя, к кому обращаюсь. – Черт! Да что б вам стоило перекинуть меня на десять минут раньше!
Я нуждался в немедленном отдыхе, а мое колено нуждалось в заботе и ласке, поэтому я зашел под арку дома номер 13 и очутился в проходном дворе-колодце. Хромая, добрел до скверика, который возвышался над переулком метра на полтора, кряхтя, поднялся по лесенке и поискал глазами скамеечку поприличней.
Но даже на самую хорошо сохранившуюся и относительно чистую скамью я присесть не рискнул, вместо этого по примеру тысяч безымянных предшественников взгромоздился на спинку, осторожно вытянул ноги и по крайней мере минуту чувствовал себя абсолютно счастливым.
Потом за спиной у меня раздался пронзительный молодецкий посвист. Не милицейская свиристелка, нормальный человеческий свист в два пальца, но все равно ничего хорошего он не предвещал.
Я продолжал сидеть, как ни в чем не бывало, даже головы не повернул. Мы, оборотни, на свист не оборачиваемся!
Потом кто-то позвал тихонько – мужским, но неприятно тонким голосом:
– Де-евушка!
Я не шелохнулся. На подобные оклики мы не оборачиваемся тем более.
Они обошли скамейку с двух сторон: двое слева и еще один справа. Я чувствовал себя слишком усталым, даже чтобы оторвать взгляд от земли, поэтому на первое время ограничился наблюдением за
