удовольствием. На высокой городской башне пробило два. Марта отвела Яню к дворничихе и вышла. В три часа ей нужно было быть в мастерской, а она хотела сперва зайти в знакомую книжную лавку.
Хозяин ее стоял, как обычно, за конторкой, вписывая цифры в приходо-расходную книгу. При виде Марты он поднял голову и приветливо поклонился.
— Вы уже сделали свою работу, — сказал он, принимая у Марты рукопись. — Это хорошо, я жду ее с нетерпением. Книга должна быть издана теперь или никогда — это сейчас самый злободневный вопрос… Сегодня общество проявляет к нему интерес, а завтра этот интерес может смениться равнодушием. Я постараюсь как можно скорее посмотреть перевод. Если вы зайдете ко мне завтра в это время, я вам дам определенный ответ.
В тот день работа у Марты не спорилась. Она старалась как можно лучше выполнять то, что было ее обязанностью, но не могла. Руки у нее дрожали, порой туман застилал глаза, сердце билось так сильно, что трудно было дышать. Быть может, теперь, в эту минуту, издатель развернул рукопись, читает ее… Быть может, пробегает глазами пятую страницу… Ах, скорее бы он просмотрел ее — ведь там как раз самое трудное и непонятное место и, верно, оттого оно хуже переведено. Зато конец рукописи, последние страницы переведены отлично! Марта работала над ними с подлинным вдохновением, чувствуя, что мысль писателя отражается в ее словах, как прекрасный облик мудреца в чистом зеркале…
Часы в квартире Швейц пробили девять. Мастерицы разошлись, Марта вернулась домой. Около полуночи она вдруг подумала, что издатель, наверное, в эту минуту кончил читать ее перевод.
Как ей хотелось увидеть сейчас его лицо! Выражает оно удовлетворение или недовольство, сурово оно или обещает ей осуществление ее надежд? Дневной свет проник уже в комнату, когда Марта, всю ночь ни на минуту не сомкнувшая глаз, облокотись на подушку, взглянула на кусочек неба, видный в окно. В ее широко раскрытых глазах застыло выражение страстной мольбы, безмолвной горячей молитвы.
В восемь часов Марте нужно было, как всегда, идти мастерскую, но ноги у нее подкашивались, голова пылала и грудь так сильно болела, что она, сев на табурет и охватив голову руками, пробормотала:
— Не могу…
Вставая, расчесывая длинные шелковистые волосы, надевая свое поношенное траурное платье, приготовляя потом завтрак для Яни и даже разговаривая с ней, Марта была занята только одной мыслью: «Примет он мою работу или нет?» «Любит — не любит», — шептала когда-то прелестная Гретхен, обрывая белые лепестки ромашки. «Годна — не годна?»— думала бедная женщина, растапливая печку двумя поленьями, готовя скудный завтрак, подметая мрачную каморку и прижимая к груди свою бледненькую дочь.
Кто может сказать, какая из этих двух женщин таила в себе более тяжелую драму, кому из них судьба готовила более жестокую участь, какая была несчастнее и, меньше требуя от жизни, подвергалась большей опасности?
Около часу дня Марта опять шла по Краковскому предместью. Чем ближе к лавке, тем она все больше замедляла шаги. Уже подойдя к двери, она отошла в сторону, оперлась о балюстраду, окружавшую один из соседних роскошных особняков, и стояла так некоторое время, опустив голову.
Немного погодя она, наконец, переступила порог, за которым ее ожидали либо радость, либо отчаяние.
На этот раз, кроме владельца, в лавке находился пожилой человек в очках, лысый, с широким одутловатым лицом. Он сидел с книгой в руке в глубине лавки, за большим столом, на котором было разложено несколько десятков книг. Марта не обратила никакого внимания на этого постороннего, даже не заметила его. Вся сила ее чувств сосредоточилась во взгляде, уже с порога прикованном к лицу книгопродавца. Он сидел за конторкой и читал газету. Перед ним лежала знакомая Марте рукопись, и бедную женщину охватила дрожь… Почему рукопись здесь и свернута в трубку, будто ее собираются кому-то отдать? Быть может, он хочет отнести перевод в типографию и поэтому положил его перед собой? Впрочем, возможно, что он еще не прочитал рукопись, был занят… Во всяком случае не затем она лежит здесь, чтобы быть возвращенной той, которая потратила на нее столько ночей, полюбила ее, выпестовала, связала с нею все свои надежды… последние надежды! Нет, этого быть не может! Этого бог не допустит! Такие мысли молнией пробегали в голове Марты.
Она подошла к хозяину, который встал и, оглянувшись на пожилого мужчину, подал ей руку. Марта заметила эту заминку, но приписала ее присутствию постороннего. Тот, казалось, был целиком поглощен чтением. Марта глубоко вздохнула и тихо спросила:
— Вы прочли мою рукопись?
— Прочел, пани.
О господи, как странно звучит его голос! Что это значит? В тоне его слышалось как будто неудовольствие, смягченное жалостью.
— И каково же ваше мнение? — еще тише проговорила женщина, почти не дыша и всматриваясь широко открытыми глазами в лицо книгопродавца. О, если бы зрение обманывало ее! Ведь в выражении его лица сквозило то же смущение и сочувствие, какое она услышала в его голосе!
— Мнение, — начал он медленно, — мнение… неблагоприятное. Мне очень, очень больно, что я вынужден сказать вам это… но ведь я издатель, ответственный перед публикой, и предприниматель, вынужденный соблюдать свои интересы. В вашей работе много достоинств, но… она не годится для печати…
Марта пошевелила губами, но не издала ни звука. Книгопродавец после короткого молчания, во время которого он, видимо, подыскивал слова, продолжал:
— Правда, ваш перевод не лишен достоинств. Могу с уверенностью сказать, что у вас несомненно есть способности, о чем свидетельствует язык перевода — сочный, живой, страстный. Но… по вашей работе видно, что способности эти, простите за откровенность, очень мало развиты. Вам недостает знаний и знакомства с техникой писательского мастерства, Оба языка, с которыми вам пришлось здесь иметь дело, вы знаете недостаточно хорошо, не говоря уже о том, что не знаете научной терминологии. Да и литературный язык, содержащий множество оборотов, не употребляемых в обиходной речи, видимо, очень мало вам знаком. Отсюда частая замена одних слов другими, неточность выражений, неполадки, путаница. Словом, способности у вас есть, но учились вы слишком мало. Писательское мастерство, хотя бы и в области перевода, требует широкого образования, знаний как общего, так и специального характера…
В заключение книгопродавец добавил:
— Вот и вся правда, и я вам ее высказал с великим сожалением. Как ваш знакомый, я огорчен за вас, что вы не сможете работать в этой области; как человек, я сожалею, что вы не развивали своих способностей. У вас они несомненно есть, но вы мало учились…
Он взял со стола сверток и подал его Марте. Но она не протянула руки и даже не шевельнулась; она стояла прямо, неподвижно, как вкопанная, и только странная улыбка кривила побелевшие губы. Эта улыбка была в миллион раз страшнее слез, в ней было отчаяние человека, который уже издевается над самим собой и над всем в мире. Мнение книгопродавца о ее переводе было почти буквальным повторением того, что несколько месяцев тому назад сказал журналист Рудзинский о ее рисунке. Именно это сопоставление и вызвало судорожную улыбку на губах женщины.
— Всегда одно и то же! — пробормотала она. Потом, опустив голову, сказала громче: — Боже мой, боже, боже!
Это был хотя и подавленный, но душераздирающий вопль. Теперь она не только плакала при посторонних, ни даже не могла сдержать стонов. Куда девалась ее гордость, мужество, сдержанность? Эти свойства ее характера отчасти ослабила привычка к бесконечным унижениям, но все же у нее хватило еще мужества поднять голову, сдержать слезы и довольно спокойно посмотреть на книгопродавца. В этом взгляде была мольба. Увы! опять мольба, и, значит, унижение!
— Вы очень добры ко мне, — сказала она, — а если мне не помогла ваша доброта, это уж моя вина…
Она вдруг замолчала. Ее застывший взгляд словно обратился внутрь.
— Моя ли? — спросила она очень тихо.
Этот вопрос она, видимо, задавала себе самой; социальные условия, одной из жертв которых она была, все теснее сжимали ее в своих железных тисках и требовали, чтобы она взглянула им прямо в страшное лицо. Но она быстро стряхнула с себя невольную задумчивость и снова устремила посветлевший
