— Зоська! — горланил пьяница. — Иди сюда, ко мне! Ведь я же твой любовник, а ты моя любовница! Коли не придешь, все окна разобью, дверь взломаю, отца твоего и мать — обоих убью, а тебя силой заберу!
Тут снова раздался звон разбитого стекла.
В доме мастера поднялся невообразимый переполох.
Сестры заслонили собой Зосю и увели ее в самую дальнюю комнату; служанка и дети плакали; мастер с кочергой в руках рвался к двери, а жена, захлебываясь от рыданий, старалась его удержать.
— Он убьет тебя камнем или ты его убьешь кочергой и под суд попадешь! — кричала она, не отпуская мужа.
Игнась выпрыгнул из окна в сад и побежал за полицией.
Во дворе стала собираться толпа. На шум сбегались отовсюду люди разных званий, пола и возраста — из большого дома, из флигеля, из соседних дворов. Прохожие останавливались на улице у открытых ворот и с любопытством заглядывали во двор, ярко освещенный лунным светом. Человек высокого роста, в изорванной одежде, без фуражки, с всклокоченными черными волосами, пошатываясь, кричал, ругался, беспрестанно упоминал имя девушки, то и дело доставал из кармана пиджака камни и кидал их в окна. Двое полицейских с шашками на боку пытались унять его, но он яростно сопротивлялся — отшвыривал их локтями, бил по лицу, а ногой отталкивал ползавшую по земле женщину. Это была Романо?ва, которая с отчаянным криком бросилась перед ним на колени и обнимала его ноги:
— Михал! Сынок! Пожалей меня, несчастную!.. Уйди отсюда!.. Уйди отсюда… Умоляю, уйди! Уйди!..
Он метался по двору, а она волочилась за ним на коленях, то цепляясь за него, то умоляюще складывая руки; заклинала господом богом и памятью отца успокоиться, перестать бить окна и уйти отсюда… Уйти куда-нибудь… уйти прочь отсюда… В конце концов, уже совершенно обессилев, она ползала за ним, хватала за ноги и, задыхаясь, еле слышно шептала:
— Потише, перестань, бога ради, перестань! Успокойся, сынок, умоляю, перестань!..
В то время как один из полицейских, сбитый с ног кулаком пьяницы, с трудом поднимался, у ворот остановилась коляска, толпа расступилась, и во двор торопливо вошел внушительного вида человек в военной форме.
— Полицмейстер! Сам полицмейстер! — загудели в толпе.
Полицмейстер, проезжая по улице, обратил внимание на собравшуюся во дворе толпу, услыхал крики и стоны и выскочил из коляски; а теперь, подойдя к флигелю, увидел разбитые окна, полицейских, боровшихся с каким-то мужчиной, и женщину, с жалобными стонами ползавшую на коленях по всему двору. Тогда он зычным голосом крикнул, указывая на пьяницу:
— Связать его!
— Ишь что вздумал! — размахивая руками и пятясь назад, закричал пьяница. — Меня связать… Руки коротки…
Романо?ва вскочила и, заслоняя собой сына, стала его умолять:
— Сынок, не противься, ради всего святого молчи, одумайся, сынок! Разве ты не видишь? Ведь это сам генерал.
Последнее слово только подбавило масла в огонь. Михал и прежде, когда бывал пьян, всегда грозился, что, попадись ему на глаза генерал, он ему покажет, где раки зимуют. А сейчас он был вдобавок уверен, что генерал явился, чтобы отнять у него Зосю.
— Пошел прочь! — заорал он и вынул руку из кармана. В воздухе просвистел камень, на сей раз угодивший, однако, не в окно, а в плечо высокого должностного лица.
Через несколько минут Михалу скрутили руки, и целая толпа понятых повела его в полицейский участок; вскоре туда приехал в коляске полицмейстера судебный следователь.
Не прошло и часа, а по озаренным лунным светом улицам уже вели связанного арестанта в городскую тюрьму. Лишь во время допроса в полицейском участке он понял, что натворил, что с ним произошло, что ожидает его впереди, и окончательно протрезвился. У тюремных ворот он обернулся и долгим, скорбным взглядом посмотрел на женщину, которая со сползшим на плечи платком, с непокрытой головой молча шла через весь город следом за группой полицейских, сопровождавших ее сына. Он еще раз взглянул на нее, кивнул головой и, покорный, как ягненок, перешагнул через порог тюрьмы. Когда за ним с лязгом захлопнулась тяжелая железная дверь, женщина припала к ней с таким раздирающим душу воплем, что даже оставшиеся на улице полицейские, проникнутые жалостью, долго не решались отогнать ее.
Прошло несколько месяцев, и, согласно соответствующей статье закона, Михала за оскорбление нанесенное должностному лицу при исполнении им служебных обязанностей присудили к пяти годам арестантских рот.
Однако спустя пять лет Михал в Онгрод не вернулся. Дальнейшая судьба его осталась неизвестной. По всей вероятности, его бесповоротно поглотила «волчья пасть» города.
Романо?ву я увидела очень не скоро после всех этих событий. Она сидела в лохмотьях на паперти костела; ее ноги были обвернуты в тряпье, из которого торчали красные пятки, возле нее лежала сучковатая палка. Своим видом она не отличалась от постоянно обретавшихся у костела старых нищенок, с той лишь разницей, что глаза ее, на которые ниспадали пряди седых волос, зияли, как две кровавые раны. Глаза эти выело жаром кухонной плиты, выжгло горючими слезами. На паперти ее донимал мороз, изнуряла сырость, а другие нищенки угощали грубыми пинками или били палками по больным ногам.
Эх! Как далеко позади остался тот почтовый тракт, по которому ей случалось ездить зимней порой, когда сияло солнце, поля сверкали белизной под голубым небом, позвякивал колокольчик, и лошади бежали — чах-чах, чах-чах — по мягкому снегу, а муж ее, стройный, как молодой дуб, стоя в санях, заботливо спрашивал: «Евка! Тебе не холодно?»
