выросли крылья.
Я знал, какая это была драма, когда раскручивалась травля Углова как первого лица отечественной пульмонологии. Предлог был такой же, как и в случае со мной: как и я, Фёдор Григорьевич не пускал в свой коллектив плохих хирургов, в среде медиков даже ходила его фраза: «У этого хирурга руки, как крюки, я не хочу иметь его в своём коллективе». Так он поступал в руководимом им институте и в клинике, где оставался директором. Ползли слухи, что Фёдор Григорьевич не берёт евреев, он антисемит. Точно такие же обвинения навешивали и на меня. Литературный мир сродни миру учёных; и там и тут много подвизается тёмных людишек, они умело создают себе рекламу, но дела за ними нет. И стоит только открыть для них двери в редакцию, издательство, институт — дело будет загублено. Фёдор Григорьевич двери своего института держал для них закрытыми. Хотя, впрочем, заместителем у него был еврей. Он-то и мутил вокруг него воду, плёл интриги, настраивал против директора власть имущих.
Я спросил:
— Как вы боретесь со стрессами? Наша работа требует железных нервов. Последний великий писатель русской литературы Сергеев-Ценский сказал: чтобы русским писателем быть, надобно отменное здоровье иметь. И вам, учёным, также нелегко живётся.
— Этот вопрос серьёзный. Стрессы порождают уныние, расслабляют волю, а в конце концов приводят к различным болезням. И средств борьбы с ними медицина не нашла. Тут одно остаётся: самодисциплина, самовоспитание, самовнушение. Когда мне бывает плохо, я беру собаку и иду с ней гулять. И гуляю долго, и смотрю на дома: как они построены, как содержатся, что за люди в них проживают. А когда прихожу домой, сажусь за работу. Ничто так не помогает от стресса, как работа. Я постепенно ухожу в неё, увлекаюсь, и стресс отступает. Нельзя давать волю стрессу, он тянет за собой чувство безнадёжности, а там недалеко и до депрессии.
— Да, всё это хорошо, примерно так поступаю и я; а ещё мне всегда помогало участие моей покойной жены. Я, бывало, приду с работы и ночью долго уснуть не могу. Жена видит, а точнее, слышит, что я не сплю, спрашивает: «У тебя неприятности на работе?» — «Откуда ты взяла? Всё у меня нормально». — «Нет, не нормально, я вижу. Расскажи мне, что у тебя случилось?..» Ну, расскажешь, а она: «И только-то?» — «Да, и только». — «Ну, это же сущий пустяк. Стоит ли из-за него беспокоиться?.. Завтра встанешь, и всё забудется. Утро вечера мудренее». Вот так поговорит с тобой — и ты, действительно, видишь, что тревожат тебя пустяки, их в жизни ещё немало будет, стоит ли из-за них огорчаться?
Фёдор Григорьевич заговорил на тему, на которую он со мной уж не раз заговаривал, — о создании новой семьи.
— Люди, как лебеди, живут парами. Наличие друга облегчает все беды. У нас живут кошка и собака, вы, наверное, заметили, какие они большие друзья. Если мы идём гулять, — даже ночью, они тоже идут с нами. Собака бежит по одну сторону дороги, кошка по другую. Частенько я наблюдаю, как кошка лапой или мордочкой вылизывает, вычёсывает какое-нибудь место на теле собаки. И как она узнаёт, что именно там у собаки завелись насекомые, а не то какое-нибудь покраснение? Так же помогает кошке и собака. Не знаю, как бы я перемогал свои невзгоды без семьи. А невзгоды у хирурга случаются каждый день. Ведь мы стоим у черты жизни и смерти человека. Чуть какая ошибка — и человек может погибнуть. И это состояние душевного напряжения длится весь рабочий день. Да и когда приходишь домой, звонишь в клинику: как там чувствуют себя прооперированные, а их бывает не один и не два. Не будь с тобой рядом жены, детей, других близких людей, было бы труднее одолевать эти нагрузки на сердце.
Фёдор Григорьевич не сказал, как ему помогает супруга Эмилия Викторовна, двое ребят Григорий и Володя, но я знал, что семья для него — постоянная радость и отрада. И уют, и красота, и удобства быта — всё у него от супруги, и частые застолья, приёмы друзей — тоже от хозяйки, тоже создают радость и разнообразие жизни. Недаром же ещё в древности говорили: жизнь это общение.
Фёдор Григорьевич желает мне доброй ночи и уходит к себе, и я ещё долго вижу столб света, льющийся на улицу из его кабинета. Я же свой свет погасил, но лежу с открытыми глазами. Думаю о том, удастся ли мне создать новую семью или коротать остаток жизни в одиночестве. Вспоминаю всё, что говорил мне на эту тему мудрый человек Фёдор Григорьевич. Он свою новую семью стал создавать примерно в моём настоящем возрасте, но ему-то было не в пример легче, он не был, как я, посажен судьбой и обстоятельствами на ничтожную пенсию, которой мне едва хватает на хлеб и воду. Ну вот, встречусь я с Люцией Павловной, и предположим, что она до сих пор свободна, что казалось мне совершенно нереальным, но допустим, что это будет так. Мы, конечно, встретимся как старые друзья, но предложить ей руку и сердце?.. А что же я скажу ей о своём материальном положении?.. Не могу же я рассчитывать на её зарплату. Да я скорее откажусь от жизни, чем ввергну себя в такое состояние.
Подумав обо всём этом, я даже похолодел от сознания убогости своего положения. Вспомнил, что своей сберегательной книжки я никогда не имел, а от Надежды у меня осталось всего лишь шесть-семь тысяч. Часть из них я отдал больничным сиделкам, другую часть — дочери Светлане. У меня осталось две тысячи, на которые я и жил. А пенсия моя сто двадцать рублей в месяц. Что же я могу предложить будущей жене?..
С этой удручающей мыслью я ещё долго не мог заснуть и уж решил, что даже звонить Люции Павловне не буду. И долго в Питере не задержусь. Поеду домой и стану налаживать скромную жизнь пенсионера. И, как прежде, буду жить на даче. И там обустрою погреб, достану посуду и научусь у соседских женщин заготовлять на долгое хранение грибы, квашеную капусту, мочёные яблоки и другие снадобья, необходимые для стола. Подумал даже и о том, что по-прежнему буду принимать братьев-писателей и угощать их доморощенной едой и даже мёдом.
С этой утешительной мыслью я под утро заснул, а когда проснулся, хозяев уж не было дома. Мама Эмилии Викторовны Тамара Фёдоровна накормила меня завтраком, и я пошёл на электричку, чтобы на весь день уехать в город.
С вокзала позвонил Люции Павловне: решил, все-таки, заехать к ней и проститься перед отъездом домой. Она была на работе. Говорила со мной весело в обычной своей манере сердечности и привета. А когда я сказал, что скоро уезжаю в Москву и хотел бы с ней повидаться, она ответила:
— А приезжайте ко мне на работу. И отсюда мы поедем домой.
Записал адрес и обещал к пяти часам быть у неё.
К моему удивлению, Люция Павловна работала не в музее, а в Доме культуры Выборгского района; преподавала на курсах машинопись. Приоткрыл дверь аудитории, и Люция Павловна, увидев меня, помахала рукой. Я прошёл сторонкой мимо девиц и молодых женщин, сидевших за машинками. Никто из них не повернулся ко мне, но я чувствовал, что они меня видят и проявляют чисто женское любопытство. Люция Павловна поднялась мне навстречу и отвела меня к окну, где мы могли с ней тихо переговариваться. К моему огорчению, я нашёл её ещё более моложавой, чем прежде, — говорю, к огорчению, потому что именно в эту минуту я увидел разницу в нашем возрасте, и она, эта разница, показалась мне непреодолимым препятствием на пути к моим амбициозным планам.
Через несколько минут Люция Павловна уже давала «девочкам» домашнее задание, а затем закрыла на ключ аудиторию, и мы отправились на автобусную остановку. Жила она недалеко от работы на Светлановской площади, и скоро мы входили в квартиру, которая была мне хорошо знакомой.
— Пойдёмте на кухню, у нас там проходила большая часть жизни, как, впрочем, и теперь, когда я вот уж полтора года живу одна.
Она сказала «у нас», оживляя мои воспоминания, когда я приходил к ним вместе с её покойным мужем Геннадием Андреевичем и мы с ним подолгу сидели за столом, вначале ужиная или обедая, а затем изучая документы, необходимые для книги, которую я о нём писал. На кухне с тех пор мало что изменилось; по-прежнему на полке за стеклом были искусно расположены предметы какой-то особой, необычайной красоты, от которых трудно было оторвать глаз. Помнится, я уже спрашивал хозяйку, где она покупала такие красивые графины, вазы, декоративные тарелки; заговорил о них и теперь:
— Не могу налюбоваться на эту вот красоту!
И показал на полку.
Хозяйка сказала:
— Красивая посуда — моя слабость, но здесь даже и не посуда, а так… безделки, но красивые.
