Она у нас прекрасна со всех сторон, да к тому же ещё и талантлива. Где только не устраивались выставки её картин! И у нас в городе, и в других городах России, и за границей. И даже в Италии люди восхищались её искусством. Вот она-то умеет создать на своих полотнах образы красивых мужчин и женщин. И виды нашего города она любит писать. И они у неё тоже прекрасны.
Чтобы не утонуть в банальных похвалах, скажу лишь одну фразу: она — сильнейшая из женщин публицист в нашем городе, а может, и во всей России.
Я никогда не был в Пулковской обсерватории, где она работает, но мысленно представляю её стоящей у трубы телескопа и почти каждую ночь открывающую новую звезду. В обсерватории я не был, а на Международном конгрессе астрономов был. И с гордостью за то, что она «наш человек», любовался ею, когда она, стоя на трибуне, делала доклад на английском языке. Досталось от неё и самому Эйнштейну.
Знаменитость! Её знает вся Россия, вся бывшая Российская империя. И полмира её знает. Ведь она сыграла главную женскую роль в фильме «А зори здесь тихие». И еще тридцать ролей русских женщин сыграла она в кинофильмах и на сцене театров. Ныне она еще и политический деятель: избрана депутатом Государственной Думы.
Наша питерская поэтесса. Недавно подарила мне свой последний сборник стихов. Я его прочитал — один раз, и второй. Затем для сравнения почитал стихи Анны Ахматовой. И Боже мой! Какая разница! У нашей Ирэны и мысль, и чувство, и красота слога, у Ахматовой — холод и грубоватость стиля. Анну знают, изучают в школах, об Ирэне критика молчит. И только друзья восхищаются. А не знают её только потому, что она русская, а почти все критики у нас и литературоведы — Коганы. Так сказал Маяковский, а я лишь повторяю. Да, не знают потому, что она русская. Вот уж истину сказал Чехов, которого тоже долго замалчивали: «Таланты сидят в потёмках». А я рад, что наша академия не проглядела Ирэну и пригласила её в свой коллектив.
Вот такие у нас женщины!
Называл бы я и других членов нашего коллектива, да боюсь наскучить таким перечислением. Воспоминательная проза имеет одну большую опасность: впадать в скуку или бахвальство. В своё время я читал военные воспоминания Брежнева. Он во время боёв за Крым служил в политотделе армии в звании полковника; в его обязанности входило выдавать партийные и комсомольские билеты, но из воспоминаний выходило, что его полководческая мудрость и стратегические решения обеспечили нам победу едва ли не на всех участках войны. Что же до читателя, то он требует чего-то такого, что бы хватало за душу, щекотало нервы. Об этом-то как раз обыкновенно и забывают мемуаристы; и не только они, а и многие профессиональные писатели, в том числе именитые, слывшие в своё время большими мастерами, а в наш бурный беспокойный век, когда к тому же у печатного слова появились такие грозные соперники, как радио и телевидение, безнадёжно устарели и потеряли читателя. Я лишь скажу: людей неинтересных нет, но есть люди, кто не видит интересное в человеке, не может оценить в обыденном черты высокого и благородного, не в силах заглянуть в душу и понять её величие. И пусть не обижаются на меня те, о ком я здесь не написал. Велико было мое желание нарисовать портрет каждого члена академии, но сложность задачи такова, что мне пришлось признать свою неспособность её выполнить. Кого ни возьми — фигура так объемна и колоритна, что изображать её не берусь ещё и по причине своей творческой робости, явного недостатка знаний и таланта. Замечу лишь, что общение с этими почтенными деятелями отечественной культуры и науки прибавило мне знаний и понимания сути происходящих в нашей стране, да и во всём мире, событий, помогло написать книги, которые родились у меня здесь в Петербурге и напечатаны в серии «Русский роман». Наконец, и места на моих страницах осталось уже немного; работая над этой моей последней воспоминательной книгой, я изрядно устал, но, слава Богу, впереди засветила черта горизонта, за которым угадывается конец моих записок.
Как раз в это время я принял важное в моей жизни решение: подать в отставку и передать академию более молодому человеку, способному вдохнуть в дело новую энергию, наполнить новым содержанием жизнь нашего коллектива. И первой, кому я сообщил о своём решении, была моя супруга Люция Павловна. Между нами произошёл такой разговор:
— Как ты думаешь, сколько мне лет?
— На днях мы отметили твоё семидесятипятилетие, но по жизни и по твоим делам ты производишь впечатление свежего пенсионера, только что испечённого.
— Спасибо за комплимент, но семьдесят пять — это уже о чём-то говорит.
— О чём же?
— А ты сама не догадываешься?
— Догадываюсь. И я уж давно догадалась, да боялась тебе сказать. Думаю, надо сдавать академию.
— Ах, умница! Но, может быть, у тебя есть и кандидатура на моё место?
— Кандидатов много. Я бы предложила избрать президентом женщину: к примеру, Толчельникову Светлану Александровну, Жохову Ольгу Владимировну или Кашинову Людмилу Борисовну.
— Твой выбор я одобряю, но, все-таки, предложу мужика. А вот кого — ты потом посмотришь.
На президиуме нашего отделения я зачитал заявление с просьбой об отставке. Сослался на возраст и желание сосредоточиться на писании книг. И тут же предложил на своё место кандидатуру Каратаева Олега Гурьевича. Сказал, что Олег Гурьевич молодой, он дважды доктор наук — технических и юридических, декан юридического факультета, профессор. А кроме того, и это, может быть, самое главное, он блестящий оратор, публицист, регулярно выступает со статьями о современном положении, печатает книги. Вот ему я и предлагаю поработать на посту президента нашего Северо-западного отделения академии, — ну, хотя бы пять лет, сколько и я работал.
Задумался я, вспомнил, как умел вовремя оставлять свои посты, как ушёл из штаба Московского округа авиации, хотя был там помощником командующего генерала Сталина, сына Вождя народов, потом уходил из «Известий», хотя и занимал там самую высокую журналистскую должность обозревателя, и уж затем сам, также по своей воле, оставил пост главного редактора издательства «Современник». Все эти жизненные рокировки у меня получались ловко и безболезненно. Я уходил, чтобы написать очередной роман. И писал. И не просто роман — я бросал каждый свой новый роман в болото, кишащее гадами, подготовлявшими нам горбачёвскую перестройку; и они кидались на меня, как голодные псы, палили по моим книгам изо всех стволов своих печатных изданий, но были тогда в обществе, и даже в Кремле и здоровые силы, русские по духу, по всему строю души; они протягивали мне руку помощи и давали новую должность. Да, уходил я вовремя, и как бы весело, помахивая рукой своим недругам и словно обещая им: я ещё вернусь, за мной не один ещё раунд на поле битвы за Россию. И вот здесь в Питере снова наступил момент, когда надо уходить, — и теперь уже в последний раз. Уж теперь-то никто и никакой службы мне предлагать не будет, да я и сам бы на неё не пошёл.
Итак, решено: надо уходить. Вот и Люция, моя верная подруга, моя помощница во всех делах, особенно в печатании книг, со мной согласна, и на президиуме всех убедил… Надо уходить.
Позвонил в Москву президенту Международной славянской академии Борису Ивановичу Искакову. Тот долго молчал, а потом сказал:
— Я на днях приеду в Питер. Зайду к вам, и мы всё обсудим.
И вот Борис Иванович у меня. Люша из деликатности оставляет нас вдвоём, и мы наедине можем обговорить мою просьбу.
— Понимаю, вы устали, пишете книги, много сил отдаёте академии, — пора бы, кажется, и удалиться на отдых. Но у вас три вице-президента, два учёных секретаря, есть и технический секретарь, может быть, переложить часть ваших обязанностей на них?..
И, не дождавшись моего ответа, продолжает:
