— Поймите меня правильно; ваше отделение самое большое по количеству членов, да это и понятно: Петербург всегда был центром научного и культурного мира, тут так много выдающихся деятелей, недаром же за городом на Неве прочно удерживается имя Северной столицы русского государства, средоточия самой передовой науки, самого высокого искусства. И вам удалось собрать под одной крышей деятелей, известных не только в нашей стране, но и во всём мире, особенно в славянском. Оставайтесь, а мы будем вам помогать.
У меня на это готово возражение:
— Я не оставляю коллектив беспризорным, на смену себе готов предложить человека молодого, энергичного, а главное, имеющего большой авторитет у нас в городе. Это бывший изобретатель ракет. Профессор. Такого разностороннего учёного, может быть, больше и нет в нашем городе. К тому же он ленинградец, всюду свой человек, — и уж самое важное: регулярно выступает с боевыми статьями на самые жгучие темы современной жизни России, — я так думаю, у него больше прав занимать мою должность, чем у меня. И это я говорю не из кокетства, не ради того, чтобы выпросить у вас комплименты в свой адрес.
— Кто же этот человек?
— Каратаев Олег Гурьевич.
— Я знаю его. Слышал, читал.
На этом я хотел бы сделать перерыв в деловом разговоре и пригласил гостя выпить кофе или чаю.
Мы сидим за столом один против другого. Борис Иванович за время моей работы под его началом ещё более возмужал, окреп телом, в его словах слышится уверенность и сила крупного руководителя. Он десять или двенадцать лет возглавляет академию, отбил немало тайных и не тайных наскоков на себя, одолел постоянно возникающие очаги оппозиции. По матери он русский, но в его облике проглядывают черты восточного человека. Невысок, широк в плечах, — он как бы только что сошёл с боевого коня и зорко смотрит по сторонам, оценивая обстановку. И то, что он бывает излишне резким и не заигрывает с сильными людьми из своего окружения, всё это множит его противников. Ему помогают в работе семь вице-президентов, и я один из них. А кроме того, я представляю одно из самых крупных и влиятельных отделений академий, и, может быть, потому время от времени кто-то из членов президиума, а то и из рядовых академиков заводит со мной разговоры, нередко в шуточной форме: дескать, не смущает ли меня тот кажущийся многим нелепый факт, что во главе Славянской академии стоит не славянин. Я напрочь не отвергаю, не опровергаю этот парадокс, но каждый раз напоминаю о борьбе, которую ведёт Борис Иванович с враждебными русскому народу силами, особенно с сионизмом, и проявляет при этом завидную смелость и постоянство. Это как раз тот случай, когда не совсем русский человек, живя среди русских, проникся нашим духом настолько, что стал подлинным героем нашей новейшей истории. Я помню, что ещё в семидесятых годах в Москве многие восхищались крупнейшим учёным-специалистом по статистике, не желавшим участвовать в обмане советского народа и показывать ложные цифры по самым важным отраслям нашего хозяйства и жизни. Статуправление в правительстве в то время возглавлял еврей Старовский, и все его ближайшие помощники тоже были евреи. Они, кстати, поставлены ещё Сталиным и верно служили партийному руководству; готовы были подправить любые цифры, лишь бы обелить правительство, представить в выгодном свете партийных владык. Так, постоянно фальсифицировались цифры производства спиртного и количество пьяниц в нашей стране, и этим наносился большой вред народу и государству. Академик Струмилин, опираясь на честную статистику профессора Искакова, руководившего в то время кафедрой статистики в Институте народного хозяйства имени Плеханова, смело выступал против этой лжи, давал расчёты потерь, которые мы несли от постоянного наращивания производства спиртного. Ну, а теперь-то и весь народ увидел пагубу пьянства; мы можем сказать: водка, вино и пиво явились в руках разрушителей нашего государства главным оружием массового поражения русского народа; от спиртного и наркотиков мы несём более тяжёлые потери, чем несла Япония от американских атомных бомб, чем понесла недавно Югославия от обстрела ракетами, чем несёт ныне Ирак от войны с Америкой. Искакову принадлежат вещие слова: «Будь русский народ трезвым, он бы не позволил демократам развалить Советский Союз». Нет, я не поддерживал идею заменить нашего президента только потому, что он не полный славянин.
Кстати, вот тут лежит главная философия русских людей в вопросе отношений с малыми народами, живущими у нас под боком. И я эту философию полностью разделяю. Мы, русские люди, судим о человеке не по тому, каких он кровей, а по тому, насколько он проникнут духом служения Отечеству, России.
С Борисом Ивановичем Искаковым мы договорились: я выхожу в отставку, а на моё место мы с ним оба будем предлагать Олега Гурьевича Каратаева.
И вскоре Каратаев занял моё место, а меня удостоили чести быть вечным почётным президентом нашей Академии.
Мне вновь, — уж в который раз в жизни, — засветила свобода, и я мог думать только о книгах.
Какая же это радость — быть свободным от дел общественных, служебных! Радость, конечно, для человека творческого, как, например, для меня, который и во время самых напряжённых служебных дел, хотя и урывками, но продолжает писать свои книги. Такие писатели вечно находятся в окружении шумной ватаги героев очередного своего произведения. Эти герои, и персонажи, и даже мимолётные эпизодические лица, как дети, требуют внимания, следуют за тобой по пятам и терпеливо ждут, когда ты позволишь им говорить, что-то делать — одним словом, жить.
В первый же свободный день рано утром вышел в парк, пошёл далеко, к пруду, на котором стоит дом спортсменов, а там прошёл окрест стадиона, пришёл в церковь Дмитрия Салунского. Людей тут было мало, службы не начинались, — подошёл к иконе Николая Чудотворца, любимого на Руси святого и моего отца небесного. Николай Чудотворец жил далеко от нас, был епископом Мирликийским, но всегда, во все трудные времена истории Руси, каким-то таинственным образом приходил нам на помощь, и мы одерживали победы. И оттого ещё с давних времён полюбил русский народ этого святого, а недавно на берегу Тихого океана, в месте, где символически начинается наша Родина, русские люди каким-то промыслительным образом поставили величественную фигуру этого любимца русского народа, нашего молитвенника перед алтарём Божьим. Я подошёл к иконе и долго стоял перед ликом святого, ничего не просил у него, но, конечно же, мысленно надеялся, что он поможет мне в делах, которые открывались передо мной во всей огромности и, казалось, неодолимости.
На очереди у меня на столе лежал роман «Ледяная купель» — книга, которую носил под сердцем с первых лет моих занятий литературой. Это роман о тридцатых годах, которые железным катком прошлись по земле российской, точно огненным ветром вымели из городов и сёл сотни тысяч людей, порушили очаги, осиротили детей и развеяли их по всему свету. Я и сам в восьмилетнем возрасте, точно птенец, выпал из родимого гнезда, очутился в шумном городе Сталинграде и здесь начал свою жизнь беспризорника. Ох, уж эти тридцатые годы! Буйство людей в кожаных куртках с наганами на ремне, с пылающими ненавистью к русскому народу глазами. Одних раскулачивали и гнали в Сибирь, других сгоняли в лагеря и гноили на нарах, а иных, как вот мою многодетную крестьянскую семью, сдёрнули с места и развеяли по свету.
И если ты писатель, то как же не рассказать об этом?
Писали. И много рассказов, повестей и романов создано об этом времени. Многие я читал, но правды в них не находил. И только придя в газету, а затем и учась в Литературном институте, я понял: все книги писались с петлёй на шее, то есть при жестком контроле редакторов и цензуры.
Когда же я стал работать в издательстве, то тут уж и сам вынужден был контролировать, требовать, следить… А если сказать проще: «держать за хвост правду» и не «пущать» её к читателю. Тут и родилось моё желание написать правду о тридцатых годах.
Сейчас эта «правда» лежала на моём письменном столе, Люша всё время порывалась отнести её в издательство, но я просил подождать, когда я выберу время и ещё «пройдусь», — уж в который раз! — по рукописи. Люша горячилась:
— Сам же говорил, что много раз над ней работал, чистил и вылизывал. Так, может, и хватит. Понесём в издательство. Наконец, я сама историк и кое-что знаю о тридцатых годах; читала твой роман, в нём всё отделано!
