Позволю себе посплетничать; в литературной среде, как и в артистической, суды-пересуды привычны, без них многого не объяснишь и многое нельзя понять. С Алексеевым случился эпизод, который, кажется, ни с кем не случался в литературной истории, — в нем, как в капле прозрачной воды, отразилась вся суть его многолетнего лукавого творчества: его товарищ Ваня Шевцов извлекает из своей библиотеки все книги Алексеева с дарственными автографами и с короткой запиской «За ненадобностью» отсылает своему бывшему другу.
А как отнесётся к таким книгам читатель, который придёт в библиотеки в будущем тысячелетии? Ведь он, наверное, попросит книги, в которых авторы отвечают на волнующие его вопросы: кто разрушил великое русское государство? Как это случилось, что народ наш, имеющий такую славную историю, не раз спасавший Европу от нашествия кровожадных степняков, сам очутился у края гибели, стал вымирать и никак не может подняться с колен и начать борьбу, достойную славы своих отцов? Не упали же мы в пропасть по какой-то случайной неосторожности?..
И как тут не вспомнить французского мыслителя Дрюмона, сказавшего вещие слова: если вы пишете на социальные темы и ничего не говорите о еврейском вопросе, вы не сварите и кошачьей похлебки.
В советское время многие писатели варили кошачью похлебку, но даже и её не сварили. Владимир Солоухин, сам извертевшийся в потугах угодить режиму, в конце жизни с горечью признал, что держава наша не рухнула сама по себе, много было старателей, которые тихо и упорно «подпиливали» её устои. Подпиливателями назвал он и писателей, потрафлявших режиму, а правящий режим, он, как и все на свете, имел лицо национальное: его олицетворял в последние годы предатель всех времен и народов Горбачев. И когда я вижу на груди писателя лауреатскую медаль, а того хуже, Золотую Звезду Героя, мне так и хочется сказать: спрячьте поглубже в сундук свои регалии! Люди-то не дураки, они знают, кто в советское время раздавал награды, кого миловали и жаловали, а кого теснили в угол.
Всё это, что я сейчас говорю, — не праздная болтовня рассерженной дамочки, — это напрямую относится к художественному методу моего мужа, тому инструментарию, которым делался роман «Филимон и Антихрист». Муж-то мой медалей не получал, он был ненавистен отцу перестройки, и тот, заклеймив его имя в своей ядовитой статье «Против антиисторизма в литературе», фактически дал команду издателям его не печатать.
Вся философия творчества Ивана Владимировича — в его статье о Леонове. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Леонов — учитель моего мужа, близкий ему по духу писатель. О нём он и пишет с такой любовью:
«Образ Вихрова олицетворяет русского человека середины двадцатого столетия. Художник наделяет его чертами, характерными для наших отцов и дедов, и тех отдаленных пращуров, которые сохранили во всей красе Русский лес, отстояли его от врагов, устремлявшихся к нам со всех сторон света. Профессор Вихров — положительный герой, образец для подражания молодежи. И в этом писатель проявляет настоящее новаторство. Ведь наши недруги считают, что с положительным героем в Русской литературе покончено. Его нет. И, следовательно, некому подражать подрастающим поколениям. Не этого ли добиваются «неистовые ревнители» литературы все годы советской жизни? Они могли уже торжествовать победу. Героев нет. Есть одни «Звездные мальчики», тоскующие по чужим землям диссиденты, есть художники, малюющие «Черные квадраты». И вдруг — профессор Вихров! Умница и рыцарь, бесстрашный борец за Русский лес — за наше богатство, за нашу красоту и землю.
Художник создает величественный образ патриота, того самого человека, который не покорится гайдарам и чубайсам, выйдет на улицу с красным флагом и подаст ослепленным, одураченным пример сопротивления.
Людям, далеким от литературы, трудно оценить такой подвиг писателя. Им кажется, что такого героя и должны показывать все литераторы. А как же иначе? Зачем же показывать серых, никчемных людей. Это же пахнет клеветой на свой народ. Серые и ничтожные никогда не были излюбленным объектом русских писателей. Прочтите Тургенева. В его «Записках охотника» много персонажей, там вся русская деревня начала прошлого столетия. И представьте: ни одного дрянного человека. Все разные, самобытные, — и непременно умные, чуткие, смелые, выносливые. И готовые услужить вам, и последнюю рубашку отдадут.
Да, верно. Наши писатели любили русского человека. Много хорошего они подметили в людях. У того же Тургенева Герасим в рассказе «Муму». Он и утеснен господами, и природа его обидела — немой, а характером и силой духа сродни библейским героям.
Граф Толстой написал эпопею народной жизни «Война и мир». Сто пятьдесят заметных персонажей вывел на свои страницы, и если уж о простом человеке говорит — ни одного плохого!
Да, было такое в русской литературе. И тем она гордилась, тем и завоевала славу лучшей литературы мира. Но с приходом в нее молодцов из «одесской школы» всё встало с ног на голову. В ход пошел хитрый и подленький человечишко. Остап Бендер заменил Тараса Бульбу, с неба упал фадеевский «бесстрашный Левинсон», а подозреваемый и гонимый генерал Серпилин явился на смену генерала Раевского».
Говоря о Леонове, Иван Владимирович раскрывает и свою творческую лабораторию и широким жестом показывает весь арсенал технических средств, при помощи которых создавался его роман, чем он дышит, чем заполнен от начала до конца. Как и Леонов, автор «Филимона» идет в русле классической русской литературы, следует за Пушкиным, который, написав свои «Повести Белкина», принес их издателю, бросил на стол и сказал: «Так надо писать прозу!» Так её и стали писать. И, следуя за Пушкиным, русская проза уже в девятнадцатом столетии шагнула на вершину мировой литературы, поставив народ, породивший Пушкина, во главу интеллектуальной славы, во главу прогресса всего человечества. И тут нет эпигонства, нет прямых заимствований — есть философские принципы литературного творчества, есть ключи от кладовой, где запрятаны тайны мышления при посредстве образов.
Знаю и слышу за тысячу верст своих оппонентов, и всё-таки пишу именно так, а не иначе. Одну вижу перед собой задачу: написать правду о книгах своего мужа, смыть с него груз наветов критиков, писавших о нём гнусные статьи, критиков, которые сплошь были коганы. И могла бы я тут повторить другие слова Маяковского, сказанные им при вынужденных обстоятельствах. Как-то молодая дама заявила поэту: «Ваши стихи критикуют все московские газеты». — «Я знаю об этом», — спокойно сказал Маяковский, и продолжал:
Итак, в смысле художественного метода — смелое, до безрассудства мужественное новаторство. Вышла знакомая ситуация: весь полк идёт в ногу, он сделал первый шаг с левой, а Леонов, и вслед за ним несколько смельчаков зашагали с правой. Михалковы-чаковские, горбачевы-яковлевы зашикали, подают команды, негодуют, а смельчаки знай своё: рушат строй, вносят сумятицу.
Снова слышу недовольный ропот, вздыбили шерсть книжные жуки, профессора, всю жизнь повторяющие азы учебных программ: при чём тут Леонов и эти… смельчаки? А что до них, не было, что ль, в двадцатом столетии писателей, продолжавших традиции классиков русской литературы? А Блок и Брюсов, Есенин и Клюев, Мамин-Сибиряк, Сергеев-Ценский, Соколов-Микитов? Наконец, Шишков, Бажов, Пришвин, Югов?.. Они-то, что, не создавали литературу высокого классического гуманизма?..
Спешу успокоить ревнителей святости русской литературы: были такие писатели, — слава Богу, не оскудела копилка народной мудрости, были у нас замечательные писатели и поэты, и создавали они произведения, которыми зачитывались и долго ещё будут зачитываться благодарные читатели, но заметьте, милостивые государи: писатели эти из тех, кто жил и творил в первой половине двадцатого столетия, они ещё по инерции катили вперед паровоз могучей русской литературы. Но из Одессы, Гомеля, Жмеринки уже двинулись и другие паровозы; они везли в Москву и Ленинград десанты малограмотных,
