Да, поспешность вредна, было бы опрометчиво отвадить Кампредона, обидеть короля Франции, хоть и пренебрёг царской дочерью.
— Цесарского посла пока нет в Петербурге, — сказал князь. — Позвать бы…
— Будет… Англия заставит.
То есть придётся ему, перед лицом новой коалиции, протянуть руку старому союзнику. А пока не спешить, зорко выжидать, рассмотреть пристально манёвры соперников. Вывод разумный. Светлейший встал, «спасибо» сказал сердечно. Мнения, как и прежде бывало, совершенно совпали.
Неделю спустя — Остерман всё ещё недужен, но пересилил себя — собрался Сенат.
Рады бояре, давние сторонники Вены. Но громче всех ликовал Ягужинский, заметно в подпитии.
Жаркие споры разгораются в Сенате, Ягужинский неизменный сторонник Вены, в восторге от сей перемены ветров, пылко гвоздит коварный Запад.
— Исконная есть тактика Британии — разделять и властвовать, по учению Макиавелли. Доколе будем терпеть фарисея Кампредона? Француз, а инструкции из Лондона. Австрия нам алеат природный.
Ссылаясь на флорентийского политика, генерал-прокурор посмотрел на своего соперника, и светлейший отозвался запальчиво:
— У нашей макушки-царицы претензии к цесарю, касательно титула.
— Уладится, чай, — возразил тот. — Задом стоим к цесарю, от нас зависит… Он герцогу симпатизёр, герцог из его рук получит Шлезвиг. Сатисфакция её величеству.
— За неё не решай!
Князь применял обычную тактику — раззадоришь собрание, лучше узнаешь позицию каждого. И притом, как самый преданный слуга государыни, оберегал её престиж.
Толстой, познавший в бытность послом заточение в турецкой тюрьме, поделился тревогой — султан обнаглел, непобедимым себя мнит; снимет Франция узду — накинется.
— На юге фронт наш хлипок. Солдаты с ног валятся от голода. Пропадёт армия.
По существу спора не было, все склонны к цесарю, привычному алеату, речь об условиях. Остерман заключал дебаты под гул одобрения — да, рассчитать поворот, не расшибиться! Светлейший поглаживал ордена на груди, с улыбкой то снисходительной, то иронической, а временами скучал — ничем, мол, не удивили. Дослушав вице-канцлера, вскочил, минуту наслаждался тишиной.
— Наша матушка-государыня, — сказал он громко, внятно, — с нами в единомыслии.
Иноземец Еншау, понукаемый полицией, исполнил заказ — кожа великана Буржуа, основательно выдубленная, лоснится. Екатерина изволила погладить. Милостивый дар Кунсткамере, так же, как подушка, обшитая рыбьей кожей.
Мужик, соорудивший в зале Академии наук модель звёздного небосвода, награждён царицей щедро, заводит в слободе мастерскую, берётся делать шкафы для книг, кафедры профессорам, глобусы.
Магистр Байер [133], приехавший из Кенигсберга, напористый, тридцатилетний, овладевший многими языками, обещает дознаться, откуда произошли русские, где селились в древности, кто были их варварские вожди. Ожидаются французы — братья де Лиль [134], астрономы, в новом здании Кунсткамеры на Васильевском откроется обсерватория. Профессора, которые в Германии слыли еретиками и натерпелись от архипастырей, в Петербурге глаголют свободно. Одна беда — прививать доброе ученье почти некому.
Чтимый покойным царём Пуфендорф [135] тоже испытывал гонения, его книга «Обязанности человека и гражданина» переведена и по высочайшему повелению печатается.
Чины синодские не вмешиваются, покуда касается иностранцев, опекаемых свыше, но всякие шатания, возникающие на российской почве, изничтожают бдительно. Бродячих пророков, пустобрёхов, толкующих Священное Писание своевольно, карают строже. Раскольники при Петре откупались денежной пеней, теперь им житья не стало, и бегут они в чащобы, в лесные скиты, за Урал, за Иртыш, к землям вольным.
Сочинитель Иван Посошков из смрадной острожной ямы взят, помещён в Петропавловской крепости. Чище тут, суше, червей во щах меньше, и то спасибо. Спросили его однажды, отхлестав плетью, знался ли с английскими коммерсантами, о чём толковал, бражничал ли с ними, не пытались ли совратить его подкупом, гнусными речами. Он клятвенно отрицал.
Потом забыли его. Подозрения с него царица не снимает, он знакомец Федоса, да хотя бы и чист, но за пределами круга нужных ей и близких людей.
Пётр завещал ей армию и флот. Мать отечества внушает сие морякам на корабле, корабелам в Адмиралтействе. Туда привезли насос, купленный Татищевым в Швеции. Екатерина явилась, при ней поставили на судно, откачивали воду. Спрашивала — годится ли, лучше российских или хуже.
Её крестники — корабли, рождающиеся на стапелях, — она сама даёт им названия. Заложен, взметнёт весной паруса трёхмачтовый «Герцог Голштинский», отделать его приказано искуснейше фигурным деревом, кают-компанию — просторно, в расчёте на пиршества.
Красавцем сойдёт на воду…
Изыскать бы руль, коим можно было бы управлять взрослым человеком, как кораблём! Карл Фридрих позорит себя, с Анной разлад, наследник пока не ожидается. Шансов на шведский трон всё меньше… Елизавета шалая, боится венца, участь сестры отвращает, вся в порывах сердца, горячего тела, что для царевны непозволительно, ведь сплетничает Европа… Впрочем, дочь Петра в девках не засидится.
Есть ещё родня, крови крестьянской, рассеянная по деревням и городкам прибалтийских провинций, родня Марты, воспитанницы пастора. Две сестры были у неё, один брат. Должны быть и дети. Все ли живы — неизвестно. Ни фамилий, ни адреса не имеют, найти трудно, но необходимо. Скачут, колеся по просёлкам, нарочные, расспрашивают старост, священников, брат уже обнаружен. Напали на след первого супруга Марты, шведского драгуна, уцелел, пленником угодил в Сибирь, определился на русскую службу. Велено там оставить, повысив чином.
И наблюдать за ним…
— Ах, Эльза! Я должна была… Проклят тот, кто равнодушен к своим кровным. Из плебеев я сотворю дворян. Графов, Эльза, графов! Вообрази, какой афронт боярам! Мы посмеёмся, мы весело посмеёмся.
Обширная, разноплемённая, многотысячная семья Екатерины дышит тёплом, сулит опору, защиту, отвлекает от зла, таящегося в засадах.
Лини напомнил о себе.
«Получил из Англии письма и спешу Вашей Светлости доложить, что негодяи совещаются с министрами и другими влиятельными людьми, в том числе с герцогом Ньюкастла, важным побудителем злодейского замысла».
Наконец указано имя, это внушает доверие. С долгами разделаться не удалось, нужны позарез ещё четыреста пистолей, Брюссель безбожно опустошает кошелёк. В конце послания раздражающе лаконично:
«Шеф заговора имеет секретную корреспонденцию с Россией».
Амазонка
Месяцеслов на 1726 год возвестил:
«В сём году на небеси особливых воинских знаков не видно… Аще в сентябре они в неприятельский квадрат вступят и хотя некоторые острые знаки приключатся, но и сопротив находятся много тихих и добрых аспектов».
Губернатор выкладки звездочётов смотрел, исправлял. Слухи о войне упорны, беспокоят народ. И всё же — «Воинский жар под пеплом лежит, который свободно раздуть можно».
Далее вирши некоего пиита:
