— Думаешь, я тебе поверю?
— Конечно.
Я повернула голову и скосила глаза. Прямо за моей спиной сидела пара. Двое мужчин лет под сорок, оба старались говорить как можно тише, но их переполняли эмоции.
— Я больше не могу. Не могу… В самом деле… Не могу…
Мужчина говорил тенором, с трудом выдавливая слова, словно у него от жажды пересохло горло. Второй спросил:
— И что мы будем делать?
— Не знаю…
Наступило долгое молчание. Уличный певец вступил в перебранку с жонглером, который собрался согнать его с места. 'Тебе все равно ни черта не дадут!' — расслышала я голос жонглера.
— Я не могу так жить.
Мужские голоса за моей спиной, казалось, пробивались сквозь толщу воды, доносились из далекого сновидения.
— Почему ты мне не веришь? Поверь мне, и все станет проще.
— Да, все было бы проще, если бы я тебе верил. По соседству со мной уселись молодые родители с коляской. Коляска с трудом проходила между столиками, и они с полным равнодушием задевали всех на своем пути. В коляске спал младенец с лоснящимися красными щеками: то ли он натер их об отцовскую бородку, то ли по его личику повозили леденцом.
— Разбуди его, — потребовал отец.
— Еще чего! Я хочу спокойно выпить пива. Отец вздохнул и заказал два пива официанту, явно своему приятелю, потому что они стали болтать, словно жены и в помине не было, словно она тоже крепко спала, как младенец в коляске.
— Ты когда заканчиваешь? — спросил отец семейства.
— В восемь.
— Отлично, значит, встретимся в Блю-Баре?
— Придет Тристан.
— Да?
— Да.
— Тристан придет?
— Придет.
— Вот жесть.
Позади меня один из мужчин изо всех сил старался не разрыдаться. Он повторял прерывистым шепотом: 'Но я не могу… не могу… тебе… верить… ' Второй только тихо вздыхал. Конечно, он того обманывал. Он предал его, предпочел другого на час или на целую ночь…
— Я стою тут и никуда не уйду!
Уличный певец покраснел от гнева, он просто пылал яростью, а жонглер встал прямо перед ним и принялся жонглировать. Певец махнул рукой перед жонглером, и шары раскатились по асфальту.
— Тебе же хуже, если сейчас не разбудишь, не будет спать ночью, вот и все дела, — сообщил молодой папаша после того, как приятель ушел.
— А тебе-то что, спит он или нет? Ты-то на всю ночь закатишься в Блю-Бар и надерешься до чертиков с подлецом Тристаном.
— Тристана не тронь! Не нарывайся! Друзья — святое, их не тронь. Я тебе сказал, не нарывайся.
Женщина дернула плечом и стала пить пиво, глядя на младенца в коляске. Можно было подумать, будто она его видит в первый раз или не может узнать. С таким недоумением она на него смотрела.
— Я тебя люблю, — сказал у меня за спиной предатель.
И потом:
— Нет, здесь не надо плакать…
Из-за клочка тротуара теперь ссорились трое, к жонглеру и певцу присоединился еще паренек с двумя немецкими овчарками на истертом поводке. У паренька был зеленый ирокез и все уши в колечках. Я смотрела на трех ребят и думала об их матерях. Где они? Знают ли, что их сыновья на улице? Или они тоже на улице? Да и вообще живы ли они?
— Улица общая, — внушал собачник певцу и жонглеру. А вокруг словно бы никто не видел их и не слышал.
— Мы уедем. В Париж, — произнес позади меня мужской голос.
— Не начинай опять.
— А все время прятаться можно? Так жить можно?
— В Париже будет еще хуже. Ты по-прежнему будешь меня обманывать. Только еще чаще. И откровеннее.
— Поедем в Париж.
— Хорошо.
— Что ты сказал?
— Сказал: хорошо.
— Поцелуй меня.
— Что?
— Поцелуй меня, пусть все смотрят! Мы уезжаем, и нам наплевать!
Я на них не смотрела. Но почему-то почувствовала себя счастливой. Сама не знаю почему. Счастливой до ужаса.
— Честное слово, Кристина, он совсем не разговаривал.
— Совсем?
— Не произносил ни единого слова. Ни одного.
— А как он говорил 'хочу есть'?
— Делал вот так: погладит живот, и мама понимает, что он проголодался.
— А 'спасибо' он говорил?
— Кристина! Майк Брант не говорил во-об-ще! Он был немой!
— А как же он тогда пел?
— Он очень старался! И ты тоже должна очень стараться и научиться читать! Если ты научишься читать, ты будешь жить как все. Понимаешь, как все!
— И буду читать книги?
— Да.
— И буду читать буквы?
— Ну конечно!
— И у меня будет муж?
— Почему нет? Будет.
Тут как раз вошла мама и отвесила мне пощечину. Кристина заплакала вместо меня, а мама, чтобы утешить ее, объяснила, что если она выйдет замуж, то у нее народятся чудовища, поэтому она никогда не должна приближаться к мальчикам. Страх перед чудовищами, что затаились у нее в животе, так и не покинул Кристину, и все мои попытки научить ее читать пошли прахом. Иногда мама, глядя на Кристину, шептала подругам: 'Опора моей старости', потому что ничего не стоило законсервировать ее в восьмилетием возрасте; достаточно было держать ее в неведении, и она уже не могла расти, осталась бы глупой приживалкой.
Пощечина была последней. Мне исполнилось пятнадцать, и я почувствовала, что в следующий раз на нее отвечу. Мама, как видно, тоже это почувствовала и больше никогда не поднимала на меня руку. Мы с ней не касались друг друга, мы друг на друга смотрели. Она глаз с меня не спускала, как она говорила, но скорее я сидела у нее в печенках. И я знаю почему. Она боялась. На протяжении долгих девяти месяцев. Родив Кристину, она поклялась, что больше не будет рожать. После Кристины она боялась всего, и в первую очередь самой себя, силы своего отвращения, которое пыталась молитвами и исповедями обратить в
