Последний вервольф

Харли сделал глубокую затяжку, и, выпустив дым из ноздрей, расплющил «Голуаз» о днище обсидиановой пепельницы.

— Нет. Эллис отрезал ему голову.

2

Вся система демонстрирует аморальную жажду новизны — и победа Обамы на выборах тому подтверждение. Это все равно что Освенцим в свое время. Рассуждения о добре и зле здесь неуместны. Докажите, что мир не такой, к какому мы привыкли, и вы осчастливите некоторых из нас. Свобода закончилась. Смертные приговоры вызывают только психопатический восторг — а мой приговор явно запоздал. Я волочил себя по жизни десять, двадцать, тридцать последних лет.

Сколько живут оборотни? Мадлин меня недавно спрашивала. Если верить ВОКСу, около четырех столетий. Понятия не имею, как. Каждый погружается во что горазд — санскрит, Кант, высшая математика, тайцзи, но все это относится лишь к проблеме Времени. Проблема Бытия остается туманной как никогда прежде. (У вампиров временами начинается помешательство на кататонии — что, в общем, неудивительно.) Я последовательно перепробовал гедонизм, аскетизм, спонтанность, рефлексию, — все, от убогого сократизма до состояния счастливой свиньи. Мой механизм износился. У меня нет сил. Я все еще могу испытывать эмоции, но они оставляют лишь опустошенность — которая, в свой черед, опустошает. Я просто… Просто не хочу больше жить.

Беспокойство Харли переросло в отчаяние, а после — в меланхолию, однако я оставался в совершенно спокойном, даже мечтательном настроении. Отчасти дело было в отупении, которому я сознательно поддался, отчасти — в дзеноподобном принятии всего, отчасти — в банальной неспособности сосредоточиться.

Ты не можешь оставить все вот так, сказал он. Нельзя, черт возьми, плыть по течению. Сначала я отделывался фразами вроде «А почему нет?» и «Еще как можно». Но он так разнервничался, что пришлось достать трость, я испугался за его сердце и сменил курс. Дай мне все переварить, сказал я. Дай обдумать. Дай в конце концов отлежаться, как я и собирался — пока мы тут разговариваем, деньги капают впустую. Это была правда (Мадлин ждала меня в престижном отеле на другом конце города, и я уже уплатил за ночь 360 фунтов), но Харли она не слишком впечатлила: три месяца назад операция на предстательной железе оставила от его либидо одни воспоминания и лишила лондонских мальчиков по вызову чрезвычайно щедрого покровителя. К счастью, мне удалось бежать. Пьяный вдребезги, он обнял меня, заставил напялить теплую шапку и взял обещание, что я позвоню через день, когда, повторял он снова и снова, перестану строить из себя Гамлета и выброшу из головы эту сопливую патетическую дурь.

Я вышел под снегопад. Автомобили стояли в мучительном оцепенении, подземка Эрл-Корта была закрыта. Несколько секунд я просто привыкал к морозной едкости воздуха. Я не знал Берлинца, но разве он не был мне родней? Он почти попался в Шварцвальде два года назад, бежал в Штаты и пропал с радаров в районе Аляски. Если бы он оставался в лесах, то, возможно, сейчас был бы жив. (Мысль о лесе вызвала в воображении призрачный волчий силуэт и заставила холодные пальцы пробежаться по шкуре, которой здесь не было и быть не могло; горы, будто отлитые из черного стекла, глыбы льда и вой, от которого начинает горячо шуметь кровь в ушах, вой в небо, наполненное ароматом снега…). Но дом всегда зовет. Он тянет к себе, чтобы напомнить: ты принадлежишь этой земле. Они настигли Вольфганга в двадцати милях от Берлина. Эллис отрезал ему голову. Смерть существа, которое ты любил, наполняет жестокой красотой все вокруг: облака, перекрестки, лица, рекламу по ТВ. Горе переносимо, когда его с тобой разделяют. Если ты последний в роду, разделить горе не с кем. Ты абсолютно одинок даже среди толпы новых, невесть откуда взявшихся друзей.

Поймав на кончик языка пару льдистых хлопьев, я впервые ощутил, какую тяжесть мир обрушил мне на плечи, все обилие его мелочей и безжалостное, бессмысленное упорство. И снова усилием воли заставил себя не думать. Видимо, это будет моей пыткой: пытаясь выбросить из головы мысли о произошедшем, я вернее к ним возвращался.

Я раскурил «Кэмел» и кое-как сосредоточился. План: добраться до «Глочестер-роуд» пешком. Потом по кольцу до Фаррингдона. И десять минут взбивать сугробы до «Зеттера», где меня ждет Мадлин — да благословит Господь ее продажное обаяние. Я избавил уши от шерстяной шапки и зашагал прочь.

Харли был прав: Грейнеру нужно чудовище, а не человек. У меня есть время. До следующего полнолуния двадцать семь дней, а благодаря стараниям Харли в ВОКСе думают, будто я все еще в Париже. Эта мысль утешала, несмотря на все возрастающую уверенность — это паранойя, ты сам себя накручиваешь! — что меня преследует.

После поворота на Кромвелл-роуд последние сомнения развеялись. Меня преследовали.

Это паранойя, повторял я, но мантра утратила свою силу. Теплое покалывание в затылке сменилось холодом при одной мысли о слежке. Уличные здания и снег, превративший их в причудливые молекулярные структуры, только что не вопили: Тебя выследили. Вот и началось.

В буднях нет адреналина. Сейчас он пронизывал не только мое человеческое тело, но и волчьи атавизмы — остатки звериной сущности, которые не спешили уходить после превращения. Эфемерные звериные токи сплетались с реальными человеческими и наполняли почти вулканической энергией мозг, плечи, запястья и колени. Под ложечкой сосало, будто я ухнул на землю с самой вершины лондонского колеса обозрения. Абсурд ситуации был в том, что теперь, по колено в снегу, я даже не мог ускорить шаг.

Прощаясь, Харли попытался всучить мне автоматический «Смит энд Вессон», но я поднял его на смех. Хватит изображать мою бабушку. Я представил, будто он смотрит на меня сейчас через систему видеонаблюдения и говорит: «Да, Харли — заботливая бабушка. Надеюсь, теперь-то ты доволен, Марлоу, идиот проклятый».

Я выбросил сигарету и засунул руки в карманы пальто. Нужно предупредить Харли. Если у меня на хвосте Охота, они знают, где я только что был. Дом в Эрл-Корте не был оформлен на его имя (в документах он значился как магазин, специализирующийся на раритетных книгах, — и на первый взгляд в этом сложно было усомниться) и до сего момента казался идеальным убежищем. Если ВОКС докопался до истины, то Харли, последние пятьдесят лет бывший моим двойным агентом, доверенным лицом, родственником и другом, уже мертв.

Если, то… Если, то… Если на время забыть про ежемесячные превращения, способность к бесконечной игре с логическими категориями — главное сомнительное достоинство оборотней, от которого мне самому тошно. Вот почему люди выдыхаются к восьмидесяти: причина в банальной усталости. Со стороны это выглядит как сбой в работе организма, рак или инфаркт, но на самом деле это неспособность и дальше штурмовать мирские крепости причин и следствий. Если мы пригласим Шейлу, Рону придется отказать. Если на завтрак копченая селедка, на обед будет сырный пирог. Чтобы отследить все «если» и «то», которые находятся в твоем распоряжении, требуется как раз около восьмидесяти лет. Слабоумие — всего лишь разумное признание факта, что ты больше не можешь.

Мое лицо пылало. Снегопад — что-то вроде небесной студии звукозаписи, в нем даже самые мелкие шумы становятся отчетливыми: вот кто-то открыл банку пива; рыгнул; с щелчком закрылась дамская сумочка. Три пьяных парня через дорогу самозабвенно били друг другу морды. Таксист, завернувшись в шерстяное одеяло, приплясывал возле открытой дверцы автомобиля и жаловался кому-то по мобильному. У дверей «Фламинго» двое вышибал с хот-догами и в папахах распоряжались дрожащей цепочкой тех, кто жаждал скорее нырнуть в тепло клуба. Это тебе не молодое мясо с кровью… После Проклятия такие мысли случаются очень не вовремя — как юношеская эрекция на публике. Я перешел дорогу, пристроился в хвост очереди, с буддийской отстраненностью оценил прелести трех не совсем одетых леди, которые стояли передо мной, и набрал Харли по защищенной линии. Он ответил после третьего гудка.

— Меня преследуют, — сказал я. — Тебе лучше куда-нибудь уехать. Там небезопасно.

Минута ожидания. Вот он, пьяный, с трубкой в дрожащей руке. Я словно наяву видел, как он,