Алекс рассказал о своих чувствах больше, чем за все предыдущие годы, и, несмотря на то что многое в этом рассказе рассердило Мэтью, он решил воспользоваться этой возможностью.
— А ты не думаешь, что они делали то, что им казалось необходимым? Что все это уже в далеком прошлом, что они уже старики?
— А для тебя приемлем этот аргумент в отношении нацистов в Южной Америке? В отношении Милошевича или Караджича?
— Перестань, ты не можешь ставить их на одну доску.
— Я только хочу сказать, что их поступки не перестали быть ужасными лишь потому, что они оба теперь старики. Они совершили то, что совершили. И руки их до сих пор в крови. И не вздумай хоть на минуту поверить, что они отказались от прежнего образа мыслей.
— Вот здесь я с тобой не согласен. Фотис прожил в этой стране несколько десятилетий. Дед проводит все свободное время в саду. Что может понадобиться греческому правительству от этих стариков?
— Я говорю не о том, на кого они работают. Я говорю об их методах. Манипулирование и двойные стандарты — это та среда, которой они были вскормлены. У Фотиса это стало инстинктом, частью его натуры. Ему необходимо, чтобы все время крутилась какая-то интрига, какая-то схема: интрига в бизнесе, шпионская интрига — не важно. Он, как акула, постоянно в движении. Если он прекратит плести интриги, он тут же умрет.
— А дед?
— Он тоньше. Не думаю, что он получает от работы такое же удовольствие, как твой крестный, но он все еще работает по заданию греческого правительства или кого-то из его органов. Он присматривает за Фотисом, а также выполняет некоторые другие поручения. Не думай, что он приехал сюда только для того, чтобы повидаться со мной.
— Я не хочу этого слышать. Я не принимаю твои слова.
— Знаю. Не знаю только, как сделать, чтобы ты мне поверил.
Машина уже была у подъезда, Мэтью выключил двигатель, но ни один из них не пошевелился, чтобы выйти из машины. На лобовое стекло медленно наслаивались капли дождя, делая дом почти неразличимым; видна была только полоска теплого желтого света в кухонном окне.
— А почему икона у Фотиса? — спросил наконец Алекс. — Что с музеем?
— Владелица передумала. К ней поступило предложение от греческой церкви, и она решила, что икона должна быть у них.
— А он тут причем?
— Насколько я понимаю, они обратились к Фотису, чтобы он помог им в сделке. Он знаком с адвокатом, ведущим дело о наследстве. Кроме того, он помогает организовать транспортировку, поэтому икона пока побудет у него.
— А зачем?
— Ему? Чтобы ей молиться. Это священная икона. Считается, что она обладает чудесной исцеляющей силой.
— Старый дурак. Он считает, что нашел способ жить вечно? — Алекс был где-то на полпути между яростью и смехом.
— Она пробудет у него неделю или две, затем ее перевезут в церковь.
— Ну а какова твоя роль в этой истории? Ты ведь должен был произвести оценку для музея?
— Я это и сделал. И думал, что на этом все закончится. Но Ана, Ана Кесслер, продавец, она попросила меня проконсультировать ее.
— И Фотис тебя к этому подталкивал?
— Да.
— Значит, это ты уговорил ее заключить сделку.
— Нет, это было ее собственное решение. Правда, я ее и не отговаривал. И не сказал об участии в этом деле Фотиса.
— И ты никоим образом не оказывал на нее влияния?
— Если и оказывал, то только потому, что считал это правильным, а не из-за него.
— Ты спишь с этой девушкой?
Мэтью только вздохнул и откинулся на спинку кресла. В машине становилось прохладно, и захотелось войти в теплоту дома.
— Понятно, — кивнул Алекс. — Он неплохо тебя обучает.
Мэтью стукнул кулаком по панели щитка, и оба вздрогнули.
— Ты что, действительно так плохо обо мне думаешь? Что у меня нет собственных представлений, убеждений? Неужели ненависть к ним настолько тебя захлестнула, что тебе необходимо низвести все до этого уровня?
Алекс медленно покачал головой. Похоже, он был больше расстроен не словами сына, а тем, что огорчил его, и это сразу обезоружило Мэтью.
— Дело не в тебе, не принимай это на свой счет. Они мастера высшего класса. Со мной они проделывали это всю жизнь. Если ты сможешь извлечь урок сейчас, это избавит тебя от боли в будущем.
— Ради Бога, что такое они с тобой делали?
В кухонном окне, заслоняя собой желтизну света, показался силуэт.
— Они руководили всей моей жизнью. Я инженер-химик только потому, что так захотел мой отец. Я живу в Америке, потому что он послал меня сюда. Даже женитьба на твоей матери…
— Что?
— Мне не следует говорить с тобой об этом.
— Я знаю, что она племянница Фотиса — ты познакомился с ней у него.
— Я знал, что она его племянница, но я не знал, кто он. Он даже сделал вид, что не хочет нашего брака, специально, чтобы поддразнить меня, прекрасно понимая, что мы с ней будем противостоять ему.
— И зачем ему это понадобилось?
— Кто знает? Может, он думал, что таким образом украдет меня у своего старого приятеля Андреаса, сделает меня своим сыном — у него ведь не было сына. Видит Бог, он пытался, но я скоро научился видеть его насквозь.
— Ты говоришь ерунду.
— Ты не можешь этого знать, тебя еще не было.
— А мне и не надо было быть. Мне даже не надо быть твоим сыном, чтобы разобраться в этом. Либо ты любил ее, и тогда уже все остальное не имело для тебя значения, вы поженились, и это было правильно. Либо ты не любил ее, и тогда это было неправильно. В любом случае все зависело от тебя, ни от кого больше. Так что не надо мне пудрить мозги. И кстати, я понимаю, что мы говорим по душам, но я не хочу знать ответ на этот вопрос, ладно? Она моя мать, так что держи ответ при себе.
Фигура в окне исчезла, дождь усилился. Мэтью глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Даже минуту назад он еще не представлял, что может так разозлиться на отца. И все-таки это была чистая, праведная, искупительная ярость, и он не желал, чтобы она ушла, хотя и понимал, что потом будет испытывать чувство вины.
— Конечно, это правильно. — Алекс выглядел уставшим, хотя на его лице все еще играли краски, отсутствовавшие последние несколько недель. — Извини, что заговорил об этом. И пожалуйста, не оставляй без внимания то, что я тебе сказал. Прими это предостережение.
— Давай зайдем в дом, ты замерз.
— Нет. Я ничего не чувствую.
Иоаннес спокойно сидел за кухонным столом в небольшом, но богато украшенном гостевом доме епископа, когда вошел Джимми, не дав при этом себе труда постучаться.
— Доброе утро, отец.
— И тебе, сын мой.
— Итак, Томас исчез. Испарился.
— Похоже, да.
