Икона обладает силой, вы сами это почувствовали. Эта сила откуда-то исходит.
— Из веры, — ответил Мэтью. — Разве не так? Образ вселяет веру, а сила дается Богом. Сам по себе образ не обладает силой. Не больше чем череп Петра или фаланга большого пальца Павла. По-моему, из-за этого у вас возникли серьезные разногласия тысячу с чем-то лет назад. Иконоборчество. Уничтожение образов. Я, конечно, их не поддерживаю, но в этом что-то было. Они хотели провести грань между proskynesis — культом иконы и latreia — истинным почитанием самого Бога. Так ведь?
Иоаннес поставил стакан на стол.
— Эта лекция была излишней. Я понимаю, что вы хотите сказать, но ваши рассуждения неверны. Конечно, икона — это всего лишь дерево и краска, сами по себе ничего не стоящие. Нельзя сравнивать их с кровью Спасителя. Даже мощи святого нельзя с ней сравнивать. Мы имеем дело с сущностью самого Христа — вот где проходит граница. Нет ничего более ценного, ничего более ужасного.
— Хорошо, я ошибся. Но почему мы должны считать, что это подлинная икона? Известны по меньшей мере две иконы, имеющие отношение к одеянию Марии. Обе они утеряны. Эта икона не подходит под известные мне описания тех двух, утерянных. Значит, теперь у нас появилась третья икона, о которой никто ничего не знает?
— О ней знали. Об этом свидетельствует тот отрывок из Теодороса, который я вам оставил. Просто это знание было утрачено.
— А откуда слепой Теодорос узнал историю, более никому не известную? Почему она не упоминается в других исторических источниках?
— Те времена почти не описываются в сочинениях историков, поэтому очень часто приходится полагаться на единственный источник.
— В таком случае почему мне никогда раньше не встречался этот отрывок, хотя я изучил Теодороса вдоль и поперек?
— Его нет в обычных переводах. Он был найден восемьдесят лет назад в очень старом списке с манускрипта в Центральной Европе, по-моему, в Вене, человеком по имени Мюллер. Через несколько лет тот поехал в Грецию, чтобы приобрести эту икону. Но ему это не удалось. Священник, с которым он пытался вести дело, усомнился в его побуждениях и поделился своими сомнениями с односельчанами, в частности с вороватым церковным служкой. Парень выкрал у Мюллера бумаги и отдал их на хранение в соседний монастырь. У сына Мюллера, фашистского офицера, также имелись копии этого документа — во всяком случае, он был знаком с их содержанием. Позже он тоже приехал в Грецию. Мне кажется, вам знакома эта история.
Мэтью кивнул. Священник знал все, что было известно Мэтью, и еще сверх того.
— И вы прочитали эти страницы в монастыре.
— Да.
— Хорошо. Предположим, Теодорос правдиво описал известные ему факты. Пусть этот кусок одеяния Марии действительно находится в иконе. Но нам придется принять на веру и то, что Елена привезла из Иерусалима именно одеяние Марии. Однако у нас большой разрыв во времени — более трехсот лет. У кого хранилось одеяние все эти годы? Кто может доказать его подлинность? И кто, продержав его так долго, вдруг решил отдать его матери языческого императора?
— Арабы. Какая им была разница?
— А почему одеяние было у них?
— У них был и крест — они отдали его ей.
— Опять же, если вы хотите в это верить.
Пламя свечи заколебалось, и Мэтью вдруг понял, что это его неровное дыхание заставляет огонек бешено плясать. Иоаннес, смотревший на пламя свечи, поднял руки, сдаваясь.
— Мы ходим по кругу. Наш разговор начинает напоминать основополагающий спор. Человек разума требует доказательств в обмен на свою веру. Человек Бога тоже может верить в разум, но до определенного предела. Он знает, что в какой-то момент вступает в неизведанное. Он использует разум до той границы, за которой начинается таинство. И тогда он размышляет сердцем: он либо продвигается вперед, либо возвращается назад. Вы человек разума. Хорошо. Но скажите мне: когда вы стояли перед этой иконой, когда вы дотронулись до этого дерева, разве вы не почувствовали особую силу? Скажите мне правду.
Мэтью с трудом подавил в себе ощущение, что его допрашивают в суде. Конечно, мастерство иконописца было бесспорным — эти печальные глаза, неясные тени. Но икона была сильно повреждена, и одно только мастерство художника не могло объяснить ответную реакцию Мэтью на икону. А ведь он ничего не знал ни об одеянии, ни об истории иконы, когда впервые ее увидел.
— Я что-то почувствовал. Мне трудно описать или сказать, что это было.
— Нет необходимости это делать. Я почувствовал то же самое.
— Вы видели икону?
— Да, я ее очень хорошо знаю.
— Откуда?
— Я вырос в той деревне, где она находилась. Как ваш дедушка, только я был значительно моложе.
— Значит, вы знакомы с ним?
— Мне казалось, я уже упоминал об этом. Я плохо его знал. Он уехал в Афины, когда я был еще мальчишкой, и вернулся после прихода немцев — чтобы вступить в партизанский отряд. Честно говоря, я даже не уверен, видел ли его когда-нибудь до того, как он поймал меня с братом в часовне.
— Господи, — прошептал Мэтью. Он сразу все понял. — Вы — брат Косты.
— Значит, вам известно об этом эпизоде?
— Я знаю только то, что рассказал мне мой дед.
— Мне бы очень хотелось знать, что он рассказал. Пожалуйста.
— Ваш отец поджег церковь и забрал икону. Коста убил Микалиса, священника, когда тот попытался вмешаться. Ваш отец послал вас и вашего брата спрятаться, пока он… Я не знаю, что он собирался сделать. Может, обменять ее на что-нибудь или продать позднее, когда все успокоится. Когда он понял, что мой крестный рано или поздно выбьет из него правду, он сообщил моему деду, где вы находитесь. Он надеялся, что Андреас пощадит вас. Фотис убил вашего отца. Мой дед нашел вас в церкви, убил вашего брата и забрал икону.
Пока Мэтью рассказывал эту историю, отец Иоаннес хранил молчание. Его крупные руки вцепились в край стола. Мэтью подумал, что священник, вполне возможно, кое-что слышит впервые.
— Я не знал, — медленно начал Иоаннес, — всего того, что вы рассказали… Прошло очень много лет, прежде чем я услышал всю историю целиком, а затем отдельные эпизоды от разных людей. Пожар в церкви так и остался загадкой. Никто так толком и не узнал, кто же ее поджег. Одни говорили, что это сделали немцы. Другие, наоборот, обвиняли партизан. Многие указывали на вашего деда.
— Он был атеистом. Конечно, подозрение должно было упасть в первую очередь на него.
— Да. Я не могу исключить, что Андреас сказал правду и церковь действительно поджег мой отец. Я был слишком мал, чтобы понять, что происходит. Я помню, как стрелял в вашего деда из этого огромного пистолета и молился одновременно и о том, чтобы попасть в него, и о том, чтобы промахнуться. Коста просил меня не делать этого, но я делал то, что приказал мне отец. Я защищал своего брата. Мне было всего десять лет, я и оружие-то едва мог удержать в руках. Ваш дед был как призрак. Говорили, что он умеет растворяться в воздухе — мне кажется, это действительно так. Он куда-то исчез с каменистого склона, а затем вдруг появился в дверном проеме, огромный — как ангел мести. По-моему, он ударил меня — я сейчас уже не помню, помню только, как пришел в себя. Они спорили, проклинали друг друга, потом Андреас подошел к Косте и выстрелил ему в голову. Просто взял и выстрелил.
— Наверное, это было ужасно — видеть все это.
Священник кивнул.
— Я знал, что немцы убивают людей — людей, с которыми я был знаком. Мне было известно, что существуют коммунисты, спекулянты, как мой отец, немецкие пособники, — то есть я знал, что греки убивают друг друга. Но я никогда этого не видел. Видеть, как умер мой брат, было ужасно, но и как-то необычно. Перед этим меня ударили по голове, и в глазах у меня все плыло, меня мутило, поэтому я сначала
