результатов, а из сознания, что это процесс выздоровления. А с началом большой работы, с приступом к ней, я точно нашел себя: нашел область применения своих, – я не мог не сознавать этого, – сильно ослабевших умственных сил. В периоды отдыха от большой работы стала даже являться смелая мысль о переходе к более серьезному чтению, хотя бы специально ради гимнастики мозга.
Оставалась чувствительность к скрипу пера: из-за нее приходилось иногда приостанавливать работу или письмо. Чернильница была широкая, низкая; перо обязательно скользнет по стеклу и резнет по сердцу. Заменил чернильницу высоким пузырьком, чаще стал менять перо, забивал уши ватой – как будто стало легче. Удалось освободиться от раздражающего шаркания ног на прогулке: гуляю со «слабыми» по распоряжению врача. Нас бывает от шести до девяти человек. Таким образом, я всегда могу держаться подальше от других; позволяется и сесть на скамейку, когда устанешь или когда пожелаешь пропустить мимо себя скучившихся сзади людей.
«Слабые» – это по большей части слабоумные или же тронувшиеся в тюрьме под влиянием одиночки. Первые дни такое общество было неприятно, а потом не замечалось.
Особенно хорошо стало, когда уже оказалось возможным работать с открытой форткой: вливался освежительный холодок, а с ним и уличные звуки, вытесняющие звуки тюремных свистков. Но это в ясную погоду, а в хмурую голова временами склонна была вновь слишком поддаваться мечтаниям, особенно в моменты реакции, после напряженной работы. Но любопытно, что и в этот период тюремной жизни случалось спрашивать себя с изумлением:
– Неужели я в кутузке? Вот странность!
Это случалось, когда увлечешься книгой и вдруг резко оторвешься от нее. Последнее время такой эффект получался от Гоголя, от Диккенса и от «Векфильдского священника». Доктора Примроза (из «Векфильдского священника») я долго не мог вспомнить без того, чтобы не расхохотаться вслух; Диккенс заставлял меня хвататься за бока. Временами, впрочем, смешливое настроение приходило и само, без помощи книги: я ходил по камере и вдруг разражался громким хохотом то по поводу каких-нибудь мелочей, а то и без всякого повода. А потом хохотал при мысли: «Какой же, однако, я дурак: сижу один и смеюсь без всякой причины!»
Я объяснял себе эту смешливость тем, что нервы становятся здоровее, радуются этому и передают свою радость мозгу. Что касается желудка, то его радость стояла вне сомнений, так как аппетит был волчий.
В марте зима только при появлении небесного начальства начинала плакать и прикидывалась умирающей. А чуть солнце за угол, – зима тотчас вновь спешила гвоздить, точно хотела навеки заковать в кандалы несчастную землю. Подул резкий западный ветер, пронизывал до костей, а оттепели не принес. В городе на улицах, говорят, давно уже весна, но весна дворницкая. Одно было у меня утешение – кустик редиски; я положил ее в воду, и листики из анемичных превратились в здоровые, темно-зеленые. Я ждал уже появления второй пары листьев, но растение погибло. Вскоре мне удалось заменить редиску кусочком дерна, скраденного на прогулке и помещенного в жестянку от сардинок; туда же положено было раздобытое контрабандой зернышко гороха. Ожидание всхода гороха несколько волновало меня.
Весна вступила в свои права. Я следил за черным дыханием фабрик: оно сперва стлалось низко, по направлению к югу, а затем поднялось кверху и потянулось к северу, как перелетные птицы. Вскоре и лед на Неве исчез на треть ее ширины. Наконец начался и полный ледоход. Это единственный период, когда Неву не волнуют пароходы и зеркальная поверхность ее удивительно четко отражает и прибрежные здания и уличные фонари. Получается очень красивый вид.
Мой лужок в коробке от сардинок поднялся на славу. Уже цветут на дворе лютики и готовы распуститься одуванчики. Появились мухи, потом я увидел первую бабочку, робко порхавшую над лужайкой; комар пытался проникнуть в камеру, но я прогнал его. Появились молодые неуклюжие голуби, один из них должен быть сизым, но, вероятно, у природы краски не хватило – он был так беспорядочно вымазан и подкрашен.
В пасхальную ночь надзиратели будили арестантов, крича через дверь: «Приготовьтесь в церковь!» Я тоже поднялся, хотя в церковь решил не итти: там будет все начальство и их разряженные семьи. Лучше не видеть их. У меня открыли уже окно, и приятнее походить по камере или постоять у окна. Какая богатая контрастами тема для поэта! Петербург залит огнями; на улицах возбужденная и радостная толпа. Здание тюрьмы глядит на эту суету тысячью внезапно осветившихся глаз, звенят ключи, как зубы скелета. В окно вливается свежая воздушная струя с перезвоном бесчисленных колоколов. Заключенный, измученный годами одиночки, пытается проникнуть взором в этот таинственно-заманчивый шум и чувствует… Не знаю, что полагается в это время чувствовать по мнению поэтов. Что же касается меня, то я почувствовал только стремление ко сну. Делал усилие, как в детстве, чтобы веки сидели врозь, но они не послушались. Я не слыхал, как арестанты прошли в церковь.
На пасху меня вызвали в канцелярию. Дежурный помощник произнес речь:
– Вот вам принесли провизию и гиацинт. Провизию вам передадут, а цветок я не имел права пропустить и обратился к начальнику, который объяснил, что цветов вообще не полагается приносить в тюрьмы, но что, стараясь не делать никаких стеснений арестантам, он в этот единственный раз, в виде исключения, по случаю праздника дозволяет пропустить цветок.
Теперь, следовательно, у меня в коробке от сардинок луг и огород, обещающий хороший урожай гороха, а в горшке, сверх того, и цветник.
Май был хорош. Помню особенно один прелестный день, когда небо было подернуто нежной беловатой дымкой и оттого казалось еще ослепительней. Зелень заметно прибавлялась. За рекой уже можно было различить только что распустившиеся деревья с их чистой и юной листвой. Нева блестит и играет.
Замерли на мгновение неугомонные колеса, за Невой несется всадник, и ясно слышны удары подков.
Не хотелось отрываться от этого редкого вида, чтобы итти на прогулку.
Но и гулялось в тот день как-то особенно бодро. Восточный ветер нес приятную прохладу. Все арестанты, точно сговорившись, прибавили шагу. Давно не приходилось ходить так быстро и с таким удовольствием. Перепархивали бабочки по гуще прежнего блестевшим одуванчикам. Трава будто светилась изнутри. Елочки только что раскрыли свои большие почки, казавшиеся еще вчера ненужными наростами. С криками гоняются друг за другом и полощутся в пыли забавные воробьи. Кажется, без конца ходил бы по кругу, и никогда еще команда «домой» не была так досадна.
Томительны в тюрьме летние дни – сплошные дни, без вечеров. Но белые ночи я любил на воле, люблю и здесь. Хотелось бы поскорее дотянуть до того часа, когда двор освободится от гуляющих арестантов и свободнее будет смотреть в окно.
Вот и прогулки все кончены, и надзиратели ушли. Встал на табуретку у растворенного окна: белые стены, жизнь без жизни, – подальше от них! Тюрьма хочет задушить меня, – так нет же! Назло тюремщикам, сегодня мой вечер. Я насмеюсь над ними, я уйду от них. Моей насмешкой будет мир души моей, взятый с бою. Я уйду только к окну, но буду далеко от вас. Смотрите: даже тюремный двор шепчет сегодня о жизни, любви и молодости. Не тюрьмою веет от вечерней зелени лужайки, и цветы говорят свое, не казенное. Опять здравствуйте, молодые елки! Я люблю вашу весеннюю, иссиня-металлическую хвою: в ней молодость – сталь и нега. Вместе с благодатным вечером задумчиво улыбаются мне цветочные гряды вдоль манящей дорожки.
Вот и люди. Они в казенном платье, но это уже не арестанты. Вот один из них приставляет к водопроводному крану огромный чайник, прилаживает сетку и поливает цветы. Разве это арестантское дело? Не спеши! Ведь так хороши эти минуты не тюремного труда под свободным небом!
Вдруг человек бросает лейку, крадется, нагибается к елке.
Тревожно зачирикали воробьи. Один из них закричал неистово.
– Поймал! – восклицает человек и бережно садит воробья обратно в его приют под елкой.
Подлетают на ночлег запоздавшие голуби. А вот один, бедняжка, совсем молоденький, прижался у ограды: он болен. Он не в силах лететь и умрет здесь, как многие переступившие порог тюрьмы.
Выходят новые люди и лениво, не спеша, выпалывают траву на мостовой вокруг лужайки. Шутки, смех. Важно, но без окриков и добродушно прохаживается старший надзиратель. А за оградой дышит и волнуется Нева. Темная водокачка и стройные фабричные трубы молча пестреют на догорающем просторе.
