Таинственно светится купол Таврического дворца. Не Потемкин ли подновляет там склепы? Или же загораются там огни новой жизни? На прибрежном откосе за Невой зеленые полосы сбегают к воде, где неслышно плеск ее поет мне о тинной речке под меловыми обрывами и о пугавшем нас, детей, мельничном омуте.
Оживляются в воображении поблекшие лица, – как давно это было!
А будущее, – где ты? Берег за дальним туманом. И все-таки тюрьма живет только будущим, только мыслью о воле. Сегодня сосед по прогулке шепнул украдкой:
– Последний раз гуляю. Завтра за ворота. Ох, как засмолю! Три года не курил, а забыть не могу. Ближе срок, больше тянет. А ведь все это куренье одни пустяки, баловство.
И у меня мысль о папироске неразлучна с мыслью о воле. Закурю: а что будет потом? Что такое освобождение? Оно – движение, воздух, простор. А кроме того? Что-то далекое, неизвестное и как будто чуждое. За оградой, на воле, среди дров на барке движутся фигуры в красных рубахах. Люди это или куклы? Какие у них радости? Есть ли цели? Скройся сейчас в волнах одна из этих фигур, и я остался бы равнодушно спокоен. А между тем ведь это воля, они вольные люди.
Раздавшиеся на соседнем дворе звонкие голоса детей вернули меня в даль прошлого. Вижу себя ребенком ночью в саду, где так много чудилось невиданных и страшных великанов. Свисток парохода грубо спугнул мимолетную грезу. Слышится гармоника, знакомый мотив. Помню: и среди молодежи в годы упадка слышалось когда-то это бессмысленное «Ой, дербень-дербень Калуга». А что теперь поется на воле? Сказалось ли лучшее время в новых песнях? Вошла ли в свежую песню неиссякаемая вера, чтобы сердце от нее замирало, чтобы жажда света, воли и подвигов охватывала всего человека? Грянь громче, свободная песня! Долети к нам через каменную ограду, разбей железные решетки.
Придет и наше время: и перед нами раскроются цепкие двери тюрьмы. Вокруг будут люди. Человеческое слово привета перестанет быть преступлением. Но когда это будет? Так медленно идут дни, так много их. Скорее пронесись грозою, новая песня! Что, если придет вдруг к стенам толпа с этой песней? Не лейтесь, слезы восторга и любви: ведь это только мечта. Не разорвись, сердце. Забудь о воле, найди силы жить тем, что есть.
– Ты что? Спать не хочешь, что ли? – грубо кричит со двора незнакомый надзиратель. Я молчу. – Говорю: спать не хочется? – Тоже молчание. Надзиратель доносит. Стукнула дверная фортка. Я жду не оборачиваясь. Кажется, даже коридорному надзирателю стыдно стало быть палачом моего вечера: он молча захлопнул фортку. Тогда я оглянулся внутрь камеры: в ней голо, уныло и мрачно. С высоты табуретки камера представляется ямой, черный пол делает ее бездонной.
Нет! Хотя бы это стоило жизни, но сегодня я не отойду от окна. На волю! Как узник в песне… Осужденный на долгие годы страданья, он словно впился в тишину. Его измученное сердце так жаждет свободы! Выстрел… всему конец! Что ж, пуля так пуля, я готов! Смерть вблизи не пугает: сумей только порвать связь души с миром. А у меня связь давно порвана.
Однако знаю: приблизится день освобождения, и воскреснет связь с миром. Последние дни тюрьмы – самые страшные дни. Недавно арестант, здоровый на вид, умер здесь, в тюремной конторе, за минуту до освобождения: сердце не выдержало. Никакое сердце не вынесло бы постоянного ожидания, что вот-вот воля. Долой же неотвязную мысль о ней!
Какая прелесть! Желтовато-багровыми лучами догорающего солнца, на мгновение вырвавшегося из- за туч, осветились и дома с длинными рядами окон, и купол дворца, и белый Смольный собор. Даже в камере стало веселее от лучей, отраженных облаками. Торжественно краснеют фабричные трубы. Тень от тюрьмы протянулась через Неву, легко взбежала на набережную, затемнила один за другим все ряды окон и, скользнув по крышам, погналась за мечтою в далекое поле. Был последний звонок; пропеты молитвы; тюрьма засыпает.
По двору пятится задом надзиратель, вперив взор в окна.
– Спи ты, эй! – кричит он неосторожному арестанту. На меня смотрит свирепо, но молчит. Я жду с любопытством: будет стрелять в меня или нет?
Освободившись от пароходов, Нева разгладила морщины и кинула в свою глубь прибрежные здания. Но я не одинок. Привет тебе, паучок. Как упорно работаешь ты на оконной решетке, воюя с ветром! Муха легко разорвала хитрую сеть. Вот мертвая мошка, бери ее!
Паук присмотрелся; потом быстро приблизился, схватил лапами мошку и принес ее в центр сети, в свою кладовую. А как оправишься ты с каплей воды? Ты понес этот хрупкий тяжелый шарик и не раздавил его, – браво! Вот и гость – комар. Он мягко, почти неслышно прикасается к моей руке – когда-то к ней прикасалась рука человеческая -и впился жалом. Потом он напряженно выпрямляет лапки, краснеет, делается прозрачным и молча, грузно улетает.
Какая тишина! Боясь нарушить торжественность ночи, бесшумно прошел пароход. Судно с подобранными парусамн лениво проплыло по течению, бортом вперед. Попрятались неугомонные дрожки. И в тюрьме – тишина кладбища. Пятьсот человек сидят по клеткам – и ни шороха! Царство полярной ночи. О чем думают те, кто не спит?
Тяжела первая тюремная ночь. Связь с миром резко оборвана – это рассечен ваш мозг, ваши нервы. Знаешь, что кончено, и не можешь не продолжать мысленно: вчерашний день упорно живет. Ждешь бессознательно: откроется дверь, и сгинет минутный кошмар. Послышатся шаги, щелкнет замок, – не пробуждение ли это от кошмара? Нет, это тюрьма вступает в свои права: вас фотографируют, меряют, взвешивают, считают зубы, залезают в душу грязными руками. А вчерашний день все еще живет: ставит вопросы, волнует, мешает ночному забвению.
Какова будет последняя ночь?
За рекой в окне засветился огонек – свидетель пошлой обывательской заботы или пошлого отдыха. Бросаю свое презрение вам, вольные кровопийцы и вольные бессознательные предатели! Не надо мне вашего уюта и покоя! Не надо… Впрочем, не обманываю ли я себя? Что, если бы совсем близко случилось увидеть человеческое жилище? Выжил ли бы я, вернувшись опять в клетку? Вспоминаю, как в прошлом году мне случилось провести сутки в другой такой же клетке. Тогда в окне напротив я увидел белые занавески, скрывавшие внутренность комнаты. Они поздно отдернулись. Солнце уже повернуло, и я не увидел комнаты. Но я никогда, кажется, не забуду этих занавесок. Как раз в тот же день я получил стихотворение поэта- каторжника, и бурные рыдания потрясли всего меня. И стыдно их и легче от них. Весь день я повторял вслух слова поэта:
Мучительный день, бесконечно мучительное воспоминание.
Мрак сгущается. Летучие мыши пролетают перед самым окном. Робкая песня скоро замирает. Сонный паук едва колеблется ветром. Фабричные трубы постепенно уходят во мглу. На барках говор. Я рад человеческому голосу, но удается различить только бранные выкрики. Лениво залаяла вдали полусонная собака. Опять крадется задом надзиратель, стараясь уже не смотреть на меня. Резко свистнул пароход, точно детский крик безумного ужаса. Я вздрогнул. Блеснула звездочка…
