– Попали из одиночки в компанию, так нужно и занятие компанейское, – решили мы и занялись кеглями.
– Мы с Федором Федоровичем почти отвыкли от человеческой речи, – заметил я, между прочим.
– А я, напротив, чувствую потребность говорить без конца, – возразил С. и замолчал.
– Что же вы не удовлетворяете своей потребности?
– Да вы огорошили меня своим заявлением.
Первые дни С. овладела полная апатия. Он пользовался всяким моментом, чтобы свалиться пластом на постель, причем даже избегал класть голову на подушку. Движения его поражали своей вялостью, голос – тоже.
Прибытие двух новых товарищей – Преображенского из Вильны и пана Славянского из Белостока – отвлекло мое внимание от С. с его апатией и вялостью. Пан Славинский, по ремеслу ткач, говорил, что и сам не знает, за что его высылают в Вятскую губернию. Кого-то он подговаривал к забастовке, кто-то требовал у него денег на бутылку водки; денег не случилось, последовал ложный донос, – что-то в этом роде. Славинский плохо говорил по-русски. Голодный, ободранный и удрученный, Славинский быстро расцвел в товарищеской компании, встретив обычную товарищескую материальную и нравственную поддержку.
Преображенский, по-видимому, менее всех остальных был издерган тюрьмой. Сидел он недолго и ко всему относился так, точно его больше всего занимает новизна положения, кажется, довольно для него неожиданного. В качестве, мелкого чиновника, стоявшего вдали от политической жизни, он считал себя в безопасности от полицейского нашествия и временно принял на сохранение какие-то брошюры. В результате вместо Вильны – Уфимская губерния.
Впятером мы провели не более двух-трех дней. Однажды после обеда, растянувшись лениво на постелях, мы перекидывались отрывочными фразами. Входит старик Акимыч и ищет кого-то глазами. По лицу видно, что есть важная новость.
– Ну, господин Снятков, собирайтесь сегодня в дорогу. Идет сибирский этап.
– А я?
– О вас нет распоряжения.
Все вскочили и разом заговорили.
– Я буду просить, чтобы меня оставили до распоряжения о вашей отправке, – воскликнул Снятков. Он глядел растерянно.
– Теперь уже поздно, – возразил Акимыч. – Впрочем, как хотите, я доложу начальнику.
– Я потребую врача, – заявил Преображенский.
– Ничего из этого не выйдет, – безнадежно махнув рукой, заметил Снятков.
Я разделил это мнение и, быстро примирившись с фактом, напомнил о другой стороне дела: – Вы, может быть, уже успеете выйти на волю, пока придет распоряжение о моей отправке.
Напоминание о воле разом изменило настроение отъезжающего. Он сказал, минуту подумав:
– Сначала я огорчился, а теперь страшно рад, что уезжаю.
Начались суетливые сборы в дорогу. Все волновались; день тянулся медленно; посторонние разговоры не клеились. Только Федор Федорович сиял. Обещали прийти за ним в шесть часов, но вот уже семь, половина восьмого. Мы сидим вокруг стола, у самовара. Когда раздался звонок, вызывавший надзирателя, мы раскупорили бутылку квасу. По приходе Акимыча все встали и разлили квас по чашкам; только Сняткову пришлось пить из баночки от варенья. Проводили его на двор, у калитки под дождем простились крепкими поцелуями. В ночной -темноте за калиткой мелькнул в последний раз темный силуэт, и мы понуро вернулись в камеру. Нарушил молчание С.
– Был Федор Федорович, и нет его… точно нитка какая-то оборвалась… Встретимся ли на житейском море?
– Кабы выехать всем вместе, – грустно заметил Славинский.
Я поспешил уединиться на лестнице. Страшно хотелось высказать, как дорог стал мне Федор Федорович за это время короткого знакомства, но спазмы сжимали горло, и я боялся заговорить. Только когда зашла речь о какой-то совершенно посторонней мелочи, мне удалось овладеть собой.
Через несколько дней нам было объявлено о скором отъезде С, Славинского и Преображенского.
Мне предстояло остаться одному, но одиночество не пугало. Думалось, что приятно будет отдохнуть от пережитых впечатлений. С. сказал, что и сам охотно остался бы в одиночестве.
Когда мы прощались на дворе, пан Славинский поцеловал мою руку. Я на мгновение растерялся, потом ответил тем же; знал, что Славинский просто следовал польскому обычаю, и все-таки такая форма прощального приветствия сильно тронула меня. Убравши камеру, я в возбуждении стал быстро ходить по ней. Хотелось петь; в ушах звенели голоса уехавших, преимущественно характерный говор Славинского. Карманные часы, лежавшие на столике у окна, тикали на всю камеру. Мертвое молчание башни понемногу начинало давить.
Прошла длинная, мучительная неделя ожидания, пока и до меня, наконец, дошла очередь.
XV.ПО ДОРОГЕ В СИБИРЬ. НА ВОЛЮ
Арестантские партии приводятся на вокзал за много часов до отхода поезда. Ожидают в вагонах. Если вагонов долго не подают, то приходится стоять на платформе, как и случилось на этот раз. Конвойный начальник (унтер-офицер) оказался человеком сговорчивым и разрешил мне пройти в зал третьего класса. По входе в зал первое мое движение – к газетному шкапу. Конвойный присматривал издали, и я впервые после нескольких лет увидел себя в толпе вольных людей. По размещению арестантов в вагоне двое конвойных становятся на часы у дверей, прочие располагаются как кому удобнее. На арестантов не обращают внимания, лишь бы не ушли.
Сибирский этап, по мудрому распоряжению начальства, отправляется из Москвы не через Рязань, а кружным путем, через Тулу. Всех занимал вопрос, будет ли остановка в тульской тюрьме. Оказалось, что будет и что, отъехав каких-нибудь сто восемьдесят верст от Москвы, мы должны будем томиться новым ожиданием в тесной тюрьме.
Всю партию ввели в низкую подвальную комнату. Грязно, тесно, душно. Началась процедура переклички, проверки статейных списков и казенных вещей.
– У кого на руках есть деньги – сдай! Если найдут в камере при обыске, то назад не получишь!
К столу потянулись руки с медяками и мелким серебром. Всех, кроме меня, увели. Я вышел на лестницу.
– Пойдем! – повелительным тоном произнес старший надзиратель. Меня сразу взорвало.
– Не пойдем, а пойдемте или пожалуйте!
– Все равно…
– Вы не имеете права обращаться со мной на «ты»! Начальника сюда! Это чорт знает что такое!
– Ну-ну, довольно…
– Начальника сюда, слышишь? Иначе не сойду с места. Вы все здесь дикари какие-то, неучи. – Мой голос все возвышался. Нахал надзиратель струсил.
– Пожалуйте в камеру. Я доложу, – сказал он виновато.
Вошедши в камеру, я напомнил:
– Сейчас позовите начальника.
Через минуту вошел дежурный помощник. Я осмотрел его с ног до головы и резко спросил:
– Вы начальник?
– Он в городе. Я передам.
– У вас тут чорт знает какие безобразия: старший надзиратель обратился ко мне на «ты». Я этого не спущу. Я требую, чтобы он был подвергнут взысканию. Далее, что это за камера? Ни стола, ни табуретки,
