кармана наган. Он целился в человека впервые. Щелкнул выстрел, и немец медленно сполз с седла. Тем временем беглец достиг кустов и увидел своего спасителя. Тот махнул ему рукой, и они побежали вместе по склону холма в чащу леса. Долетавшие с шоссе пули срезали над ними ветки деревьев. Вскоре они почувствовали себя в относительной безопасности.
Только теперь он оглядел человека, которого спас. Это был рослый, хорошо сложенный мужчина. Он стоял перед ним и тяжело дышал.
— Спасибо, товарищ...
— Как тебя зовут? — обратился он к беглецу.
— Антон. А тебя?
— Зови меня Сибиряком. Бежим дальше, здесь оставаться опасно.
Деревня ничем не отличалась от многих других, лежавших поблизости. Низкие избы и хозяйственные постройки. Потемневшие от времени соломенные крыши, кое-где поросшие мхом. С востока к ней подходили луга, среди которых извивалась Свислочь. На запад от деревни тянулись желтые песчаные холмы. Все вокруг свидетельствовало о нищете. Так выглядела деревня Хомонтовцы под Белостоком.
Во время первой мировой войны судьба забросила многих жителей этой деревни далеко в глубь России. Вернувшись, они принялись восстанавливать свои хижины из пепелища, однако теперь многие начали смотреть на свою нищету иначе и истоки ее видели не только в песчаном грунте. Этому их научила Октябрьская революция 1917 года в России.
Когда на белостокской земле развернула свою подпольную деятельность Коммунистическая партия Западной Белоруссии, в Хомонтовцах возникла партийная ячейка. Ее основали Константин Борковский, Ян Ярош, Михал и Вера Дорожко, Стефан Андрушкевич, Александр Коровайчик. Впоследствии в нее вошли и другие односельчане. Это были стойкие, мужественные люди. Суровая крестьянская доля приучила их переносить любые трудности.
В один из июльских вечеров 1941 года в этой деревне в избе Александра Гедича собралось несколько человек. Лампы не зажигали. Ночь была лунной, и в комнате царил полумрак. Терпеливо кого-то ждали. Наконец скрипнула дверь, вошел мужчина. Поздоровался с собравшимися.
Ему протянули кисет с табаком, но тот попросил сначала воды. Напившись из жестяной кружки, он закурил.
— Борковский здесь? Темно, всех не видно... — спросил он спустя минуту.
— Здесь!
— А еще кто пришел?
— Ярош, Дорожко, Коровайчик, Андрушкевич, — ответил Гедич.
— Удалось узнать что-нибудь? Далеко зашли?.. — обратился к пришедшему Борковский.
— Говорят, бои идут под Смоленском, но местами немцы прорвались еще дальше, — угрюмо ответил тот.
— Послушай, Вырва, как ты думаешь, они дойдут... до Москвы? — тихо спросил Борковский.
— До Москвы? Может, и дойдут, но в нее им не войти.
Разговор затянулся далеко за полночь. Подпольная организация, созданная ими летом 1941 года, называлась Антифашистский комитет. Во главе его встал Ян Вырва — Сибиряк.
Когда они собрались уже расходиться, Вырва обратился к хозяину дома:
— Я пойду сейчас в лес. Дай мне немного хлеба. Надо накормить одного товарища.
— Наш? — спросил Борковский.
— Наш. Из военнопленных. Его зовут Антон. Надо его накормить, одеть во что-нибудь и спрятать в деревне.
Гедич протянул ему узелок с хлебом, салом и луком. Вырва поднялся и проговорил:
— Кто устал, ложитесь спать. Но мне нужны несколько человек, чтобы спрятать оружие. Это недалеко отсюда, километра два. Завтра будет уже поздно.
— Мы готовы! — дружно ответили все.
Глубокий овраг. Крутые его склоны поросли густым сосновым молодняком. Западный склон был более высоким, и отсюда открывался отличный вид на окрестности. Справа, у подножия холма, торчали соломенные крыши Хомонтовец. Слева, за деревьями, виднелись Рудаки, а еще дальше простирались луга, среди которых лениво текла Свислочь.
В один из сентябрьских дней 1941 года на высоком склоне этого оврага в траве лежали двое мужчин и молча разглядывали сонный пейзаж. День был теплым, безветренным, и нити паутины — первого вестника бабьего лета — висели в воздухе.
— О чем думаешь, товарищ Рогацевич? — прервал молчание один из них.
— Зови меня Виктором, так будет лучше.
— А меня называют либо Сибиряком, либо Яшкой.
— Ты спросил, о чем я думаю? Это место напомнило мне о юности. Здесь я многому научился.
— Здесь? В этом месте?
— Именно здесь, в этих кустах, у этого оврага, — описал рукой круг Рогацевич. — Здесь мы проводили партийные собрания, массовки, политические занятия.
— С какого года ты в партии?
— С тысяча девятьсот тридцать второго. Сначала был членом Коммунистического Союза молодежи, потом вступил в Коммунистическую партию Западной Белоруссии. Наша организация насчитывала немало членов, однако многих уже нет в живых. Это место расположено вдали от крупных населенных пунктов. Окрестности хорошо просматриваются. Застать врасплох трудно. Вот поэтому мы и выбрали это место для наших собраний. Я советую вырыть здесь землянку.
— Расскажи мне о себе, а то из твоих товарищей многого не вытянешь. Знаю только, что ты здешний и надежный человек.
Рогацевич минуту грыз стебелек травы и смотрел вдаль, собираясь с мыслями, а потом заговорил:
— Видишь ли, Яшка, ты жил там, где все было иначе. Многие наши дела тебе, наверное, будет трудно понять. Нищета и безработица, а главное, социальная несправедливость указали мне дорогу в партию. Я посещал конспиративные собрания, работал с молодежью, учился... Вот явился сюда, и сразу же ожили воспоминания. Мы собирались здесь обычно с наступлением темноты. Мы приходили первыми, а потом со стороны Рудника, Лосинян, Бобровников и даже из Холынки подходили другие товарищи. Не знаю, как тебе это объяснить, но эти собрания глубоко запали мне в душу...
Вырва закурил и внимательно посмотрел на Рогацевича.
— Здесь мы принимали резолюцию в защиту Тельмана. Здесь писали протесты против режима в концлагере Березы Картузской, против фашизации Польши и сближения с Гитлером. Организовывали массовки и по другим поводам. В руки «дефы» меня выдал провокатор. Это случилось летом тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Началось долгое следствие, потом суд и приговор...
— Сколько дали?
— Четыре года. Сидел в Гродно. В одной из самых страшных тюрем. Меня посадили в восьмую секцию в сорок восьмую камеру. Нас, коммунистов, насчитывалось в ней тридцать восемь человек. В основном молодые ребята, как и я. Дни были похожи один на другой. Подъем, поверка, завтрак, прогулка. Потом мы принялись за учебу. Тюремная администрация хотела сломить коммунистов, заставить отречься от наших идей, приравнять нас к уголовникам. Мы объявляли голодовки, боролись за свои права. Борьба была нелегкой. Время наступило тяжелое, особенно для коммунистов, сидевших в тюрьмах... В тысяча девятьсот тридцать девятом году Красная Армия освободила из тюрьмы меня и моих товарищей. Я поступил на работу в советскую милицию в Крынках. В июне сорок первого вместе с тысячами других людей ушел на восток. Под Смоленском мы оказались в окружении. Попал в плен. Нас гнали, не давая ни пить, ни есть, без отдыха, как скот или даже еще хуже. За поднятую с земли картофелину, корку хлеба, окурок, глоток воды из лужи — убивали...
— Знаю, сам видел, — промолвил Вырва.
— В придорожных канавах валялось множество трупов... Наконец мы добрались до лагеря в Сувалках. Это было огромное поле, обнесенное рядами колючей проволоки и вышками, на которых сидели
