Окно выходит в белые деревья...

в чем обвинить меня не догадались.
Я так устал от причиненья боли
всем родственникам, женщинам, друзьям,
при каждом шаге вправо или влево,
вперед, или назад, или на месте,
кого-то убивая невзначай.
И я тогда заскрежетал зубами,
как под хмельком провинциальный трагик:
«Родимые, как мне вас осчастливить?
Что сделать, чтоб вздохнули вы легко?
Причина не во мне одном, наверно,
но если только я один — причина
несчастий ваших и болезней ваших,
я устранить ее вам помогу!»
Но что-то умирать не позволяло.
Была пуста квартира.
                                          Только голубь
с почти что человечьими глазами
на внешнем подоконнике сидел.
А может, он тот самый был — погибший
в Сантьяго, у гостиницы «Каррера»,
и, мертвый, прилетел ко мне на помощь,
чтобы себе я не позволил смерть?
Несчастье иностранным быть не может.
Когда несчастья все поймут друг друга,
как этот голубь, прилетят на помощь,
тогда и будет счастье на земле.
И если кто-то где-нибудь несчастен —
в Сантьяго, Химки-Ховрино, Нью-Йорке, —
то все равно он права не имеет
себя убить. Безвыходности нет.
Когда я молод был, преступно молод,
один поэт великий — изумленно
доживший до семидесяти лет,
сказал мне:
                      «Маяковский и Есенин
преступно предсказали свою смерть.
В стихах — самовнушающая сила.
Мой вам совет: пишите что угодно,
о чем угодно, только избегайте
свое самоубийство предсказать».
Я с той поры поставил перед смертью,
как баррикаду, письменный мой стол.
Презренные пророки пессимизма,
торговцы безнадежностью и смертью,
нисколько вы не лучше, не умнее
сующих нам поддельные надежды
лжеоптимизма наглых торгашей.
Вы в сговоре.
                      Пытаетесь вы вместе
столкнуть все человечество с обрыва
и будущее мертвыми телами,
как голубя в Сантьяго, раздавить.
Я не судья погибшему Альенде,
но я судья всем, кто его столкнули.
Товарищ президент, не умирайте!
Возмездием бессмертья превратите
зарвавшихся убийц — в самоубийц!
Постановите президентской властью:
пусть вешаются только те, кто вешал,
и только те стреляются от страха,
кто на земле свободу расстрелял.

ЭПИЛОГ

Самоубийство — верить в то, что смертен,
какая скука под землей истлеть.
Позорней лжи и недостойней сплетен —
внушать другим, что существует смерть.

Я ненавижу смерть, как Циолковский,
который рвался к звездам потому,
что заселить хотел он целый космос
людьми, бессмертьем равными ему.

Вы приглядитесь к жизни, словно к нитке,
которую столетия прядут.
Воскресшие по федоровской книге,
к нам наши прародители придут.

К нам приплывут на стругах, на триреме.
В ракеты с нами сядут Ромул, Рем.
А если я умру — то лишь на время.
Я буду всюду. Буду всеми. Всем.

И на звезде далекой гололедной,
бросая в космос к людям позывной,
я буду славить жизнь, как голубь мертвый,
летающий бессмертно над землей.

1974–1978

Сантьяго-Москва