Окно выходит в белые деревья...

Если б голос можно было целовать,
я прижался бы губами к твоему,
шелестящему внутри, как целый сад,
что-то шепчущий, обняв ночную тьму.

Если б душу можно было целовать,
к ней прильнул бы, словно к лунному лучу.
Как бедны на свете те, чья цель — кровать.
Моя цель — душа твоя. Ее хочу.

Я хочу твой голос. Он — твоя душа.
По росе хочу с ним бегать босиком,
и в траве, так нежно колющей греша,
кожи голоса коснуться языком.

И наверно, в мире у тебя одной
существует — хоть про все навек забудь! —
этот голос, упоительно грудной,
тот, что втягивает в белый омут — в грудь.

15 мая 2002

Переделкино

МАТЬ-И-МАЧЕХА

Поцелуем на Пасху дарующая,
но, свои преступленья замалчивая,
обворованная и ворующая,
ты, Россия, — цветок Мать-и-мачеха.

Но добро к нам добром и воротится.
Ты — моя и гриневская Машенька,
Богородица, Пушкинородица
и, как водится, просто Русь-матушка.

Так за что ты людей и надежды
столько лет по-бандитски замачиваешь?
Если всех убийц не найдешь ты,
ты себя не найдешь, Русь-мачеха.

Сострадать иногда безнадежно.
Жить спокойней с душою роботной,
но без боли за все невозможно
быть ни матушкой и ни родиной.

Мы играем в слова, как в мячики,
но, трусливо ругаясь мастерски,
всех и вся посылаем не к мачехе,
а к чужой неповинной матери.

Июль 2002

Переделкино

АНАСТАСИЯ ПЕТРОВНА РЕВУЦКАЯ

Не позабыл пионерские клятвы еще,
все же немножечко поумнев.
Что за тоска меня тянет на кладбище,
русское кладбище Сен-Женевьев?

Я обожал Кочубея, Чапаева.
Есть ли моя перед ними вина,
если сейчас, как родные, читаю я
белогвардейские имена?

Я, у Совдепии — красной кормилицы —
поздно оторванный от груди,
разве повинен, дроздовцы, корниловцы,
в крови, засохшей давно позади?

У барельефа красавца деникинца,
если уж пившего — только до дна,
что-то терзает меня — ну хоть выкинься
в ночь из гостиничного окна.

Где-то на тропке, струящейся ровненько,