Легко в студентах прогрессивничать, с вободомыслием красивничать, но глядь-поглядь — утих левак, и пусть еще он ерепенится, — уже висят пеленки первенца, как белый выкинутый флаг. Кто титулярные советники? Раскаявшиеся студентики. Кто повзрослел — тот «поправел». Но зрелость гения не кается, а с юностью пересекается, как с параллелью параллель. «Либо подлость — либо честность. Получестности в мире нет», — аксиома твоя, Лобачевский, не вошедшая, правда, в предмет. Греч на тебя своих борзых науськал. У всех невежд — палаческая спесь, и если декабристы есть в науке, то Муравьевы-вешатели есть. Твой гений осмеяли, оболгали. А между тем, пока под финь-шампань жрал вальдшнепов с брусничкою Булгарин, ты от холеры защищал Казань. «Окстись, бабуся, — охренела? Куда ты прешься — входу нет!» «Солдатик, боязно — холера… Спастись бы в университет». Не спит уже неделю ректор. Как совести гражданской рекрут, он вдоль костров бредет сквозь дым, вконец бессонницей подкошен, нахохлясь мрачно, словно коршун, под капюшоном дехтяным. И чтобы не сойти с ума и принимать еще решенья, «Холера лучше, чем чума» — единственное утешенье. Пылают трупы в штабелях, и на виду у всей Казани горят дворянки в соболях и крепостные бабы в рвани. О, гений, сам себя спроси: «Неужто, право, непреложно лишь при холере на Руси ты, демократия, возможна?» Но власть в руках у лицемера, бациллами начинена, как ненасытная холера — гораздо хуже, чем чума. Ты открой глаза — черно в них. Погляди — по всей России на чиновнике чиновник, как бацилла на бацилле. Клюкой стучится в окна страх. Ратуйте, люди, крест целуйте! Что плач по мертвым! В штабелях, крича, горят живые люди.
