ограничивалась двумя-тремя вопросами:
— Каюта у тебя хорошая?
Я специально потянул паузу:
— Да, тетушка.
Она жестом приказала мне приблизиться, явно чем-то заинтересовавшись:
— А чем ты занимаешься целыми днями?
Я решил умолчать про визиты в генераторную и про то, как будоражила меня мокрая одежда австралийки под душем.
— По счастью, — откликнулась тетя на мое молчание, — мне удалось проспать почти все время, пока мы проходили канал. Такая жара…
Она опять начала перебирать свои украшения, и у меня вдруг мелькнула мысль, что следовало бы сообщить барону номер каюты моей опекунши.
Но барона уже не было на борту. Он сошел в Порт-Саиде, а с ним — дочь Гектора де Сильвы.
Я случайно услышал чью-то реплику: он, мол, утешает симпатичную дочку Гектора де Сильвы, и мне стало ясно — он уговорил ее стать соучастницей в преступлениях, достойных джентльмена, кормил ее печеньем и поил тем самым замечательным чаем в уединении собственной каюты. Сходя на берег, он нес плоский саквояж, в котором вполне могли лежать ценные бумаги, а возможно, и портрет самой мисс де Сильвы, который, как мне было известно, находился именно у барона. Он кивнул мне на прощание с верхней ступеньки трапа, а Кассий ткнул меня в бок — я ведь уже поведал ему о своем участии в ограблениях, преувеличив, разумеется, свою роль. Мисс де Сильва ступала с ним рядом, окруженная коконом молчания. Возможно, то было горе. Или барон успел загипнотизировать ее своими чарами?
Сами мы не сходили в Порт-Саиде на берег. Остались посмотреть на фокусника «гулли-гулли» и видели с палубы, как он подплыл на каноэ и принялся извлекать цыплят из рукавов, из брюк и из-под шляпы. Потом чихнул, вытащил из носу канарейку и выпустил в небо над портом. Каноэ покачивалось на неспокойной воде, «гулли-гулли» запрыгал от боли, когда петух высунул свою увенчанную гребнем голову из передка его брюк. Потом нам показали, как из его рукавов высыпаются змеи. Они свернулись у его ног в два безупречных круга и даже не шелохнулись, когда в каноэ дождем посыпались монеты.
Мы ушли из Порт-Саида на следующее утро, совсем рано. Приплыл на катере лоцман, взошел на борт и вывел нас из порта. Небрежностью повадки он напоминал того, который при помощи свистков и криков вел нас по каналу. Я вообразил себе, что они близнецы или уж всяко братья. Через полчаса лоцман спустился с мостика — сандалии без задников хлопали его по пяткам, а затем — в шедший за нами катер. С этого момента лоцманы становились все церемоннее. Марсельский явился на борт в рубашке с длинными рукавами, белых брюках и сияющих туфлях. Едва шевеля губами, он шептал указания, как заводить судно в гавань. Его предшественники ходили в шортах и редко вынимали руки из карманов. Первое, что они требовали, — это рюмочку и свежий сэндвич. Мне не хватало этого их «бездельничанья» — они ведь являлись будто любимые шуты, которые могут в течение часа-другого свободно разгуливать при дворе иностранного короля и вытворять что им вздумается. Но мы теперь были в европейских водах.
* * *
В Порт-Саиде нас покинул и мистер Мазаппа, известный также как Солнечный Луг. Я ждал его возвращения у трапа, даже когда трап собрали гармошкой и увезли. Ждала и мисс Ласкети, — правда, она удалилась, когда раздался непрерывный звон отправного колокола, точно крик упрямого ребенка. А потом трап разомкнулся с причалом.
Я только недавно осознал, что мистер Мазаппа и мисс Ласкети были тогда молоды. В тот год, когда он исчез с нашего судна, им было чуть за тридцать. До отхода из Адена Макс Мазаппа был за «кошкиным столом» самым разговорчивым. Он руководил нами с доброжелательной грубостью, настаивал на том, чтобы за столом не молчали. Произносил все на публику, даже когда шептал что-нибудь неприличное. Он продемонстрировал нам, что и взрослые знают толк в радости, хотя я уже тогда знал, что будущее не будет столь бурным, бредовым и бесшабашным, как он описывал это в своих песнях мне, Кассию и Рамадину. Он потоками изливал на нас перечни женских чар, равно как и пороков, а вместе с ними — лучшие куплеты и романсы, рассказы о преступлениях, предательствах и перестрелках с участием музыкантов, отстаивавших безупречность своей игры, он говорил, как было бы хорошо, если бы все танцоры в зале хором крикнули: «Луковичка!» — во время паузы в одной джазовой вещице Сидни Беше. И постоянно возникал образ той дамы, про которую было известно, что ее груди изящны, попа ее тяжела. Диораму какой удивительной жизни он для нас создал!
Именно поэтому мы не понимали, и не могли понять, что за тайная морока с ним приключилась. Некое темное крыло осенило протеже великого Беше. Чего же я так и не понял в своем друге мистере Мазаппе? Или я что-то упустил в его все растущей дружбе с мисс Ласкети? Во время бесед в нашей тайной штаб- квартире мы изобрели для них жгучий роман — из того, как они, вежливо извинившись, выходили после каждого блюда на палубу покурить. «А я ее поначалу принял за синий чулок», — сказал мистер Мазаппа про мисс Ласкети.
День-другой после его отбытия с «Оронсея» мы занимались его переосмыслением. Например, зачем ему два имени? Возникла теория, что у него есть дети. (Кто-то из соседей по столу припомнил «разговор о грудном вскармливании».) Тут я начал размышлять: а ведь эти дети наверняка уже слышали те же шутки и те же советы, что и мы. Было также высказано предположение, что он из тех людей, кто может быть счастлив, только будучи свободным, между тем и этим берегом.
— А может, он был женат уже не один раз, — негромко вставила мисс Ласкети, — и, когда он умрет, останется сразу несколько вдов.
Мы так и вцепились в повисшую за этой фразой паузу, гадая, успел ли он сделать ей предложение.
Я-то думал, что после отбытия мистера Мазаппы она станет тосковать и появляться за столом смертельно бледной. Однако на протяжении оставшейся части пути мисс Ласкети была самой загадочной и непредсказуемой из наших спутниц. Она по собственной воле принялась утешать нас в связи с утратой мистера Мазаппы, утверждая, что и сама по нему скучает, — но в словах ее проскальзывала скрытая язвительность. Она поняла, что нужно сохранить в нашем сознании миф о покинувшем нас друге, и как — то раз поведала нам, подражая голосом мистеру Мазаппе, что один из его браков действительно закончился изменой. Однажды, неожиданно возвратившись домой, он обнаружил свою жену под неким музыкантом и признался мисс Ласкети: «Будь у меня оружие, я бы отстрелил ему что положено, но в комнате было только его укулеле». Она посмеялась этой шутке, мы — нет.
— Мне так нравились его сицилийские манеры, — продолжала она, — даже то, как он прикуривал мне сигарету, как далеко вытягивал руку, будто фитиль поджигал. Некоторые видели в нем хищника, но он был очень деликатным человеком. А подбор слов и ритм были просто паясничанием. Уж я-то понимаю в масках и лицедействе. Я в них дока. Он был куда интеллигентнее, чем казался.
Слушая эти ее речи, мы по новой уверились, что между ними возгорелась страсть. Они явно были родственными душами, иначе бы она не стала так о нем говорить, хотя фраза про «сразу несколько вдов» вроде бы этому и противоречила, а может, как раз наоборот. Возможно, они продолжали общаться при помощи корабельного телеграфа, и я сделал мысленную заметку: надо бы спросить об этом мистера Толроя. Да и вообще, от Порт-Саида до Лондона вовсе не так далеко.
А потом разговоры про мистера Мазаппу прекратились. Даже с ее стороны. Она замкнулась. Почти каждый день я подмечал ее в тенистой части второй палубы, в шезлонге. При ней всегда был роман «Волшебная гора», но никто ни разу не видел, чтобы она его читала. Мисс Ласкети по большей части поглощала детективы, которые ее неизменно разочаровывали. Полагаю, для нее мир был куда более непредсказуем, чем сюжет любой книги. Дважды на моих глазах развязка сюжета так ее разгневала, что она поднялась с шезлонга, вышла из тени и швырнула книжку за борт.
Сунил, «Хайдерабадский мудрец» из труппы «Джанкла», теперь часто появлялся рядом с Эмили. Полагаю, кузину прельстило, а потом искусило то, что он был гораздо взрослее ее. Я всегда узнавал Сунила издалека — по худобе, по пружинистой походке. Следил за ними и видел, как ладонь его ползет по ее предплечью, скрывается в рукаве, направляя ее движения, при этом он не переставая рассказывает про закоулки мира, в который она так рвалась.
