Ни с кем на судне она не говорила о том, что совершил ее отец. Так же как, будучи еще совсем маленькой, никогда не разглашала и не подтверждала, где он и чем занят. Даже когда его в первый раз арестовали и посадили в тюрьму. Тогда он был обычным вором, занимался своим ремеслом в тех местах, где и закона-то почти нет. Начал молодым, самоуверенным хулиганом, потом вырос.
Был он наполовину азиатом, наполовину кем-то еще. Кем именно — и сам не знал наверняка. Имя Нимейер вполне могло быть получено в наследство, или украдено, или измышлено. Когда его посадили в тюрьму, жена с дочерью остались почти без единой рупии. Жена постепенно начала терять рассудок, и девочка скоро поняла, что на мать уже нельзя полагаться. Та молчала, замкнувшись, или огрызалась на всех подряд, даже на маленькую дочь. Соседи пытались ей хоть как-то помочь, но она со всеми рассорилась. Наносила самой себе увечья. Девочке было всего десять лет.
Кто-то подвез ее до Калутары, где находилась тюрьма. Девочке дали свидание с отцом. Они поговорили. Он назвал ей имя своей сестры, жившей в одной из южных провинций. Звали сестру Пасипией. Больше отец, похоже, ничем не мог ей помочь. Только назвал это имя. Нимейеру было тогда лет тридцать шесть. Она увидела его, заточенного в темной камере, он еще не потерял проворства, но все жесты сделались будто бы приглушенными. Он не мог обнять дочь через решетку. Через прутья, между которыми он проскользнул бы в свои воровские годы, намазавшись маслом. Но ей он показался могучим, он ходил взад-вперед во внушительном молчании, у него был негромкий голос, который, казалось, перепрыгивал расстояние и проникал в вас шепотом.
Добраться домой оказалось сложнее. В пути ей исполнилось одиннадцать. Она внезапно вспомнила об этом, пока шла пешком из Калутары — примерно пятьдесят километров. Матери не оказалось ни дома, ни вообще в деревне. Она оставила дочке небольшой подарок, завернутый в зеленый лист: браслет, коричневый кожаный ремешок, частично расшитый бисером. Девочка видела, как мать нашивает этот бисер в последние недели еще не полного безумия. Она надела его на правую руку. Когда рука выросла и браслет больше не застегивался, стала носить его в волосах.
По ночам она оставалась в хижине одна, все ждала, когда же вернется мама, лампу почти не зажигала — масла осталось на полсантиметра. Когда приходила ночь, принимала ее и проводила во сне, засыпала в восемь, просыпалась в сумеречном четвертом часу, заняться до рассвета ей было нечем. Она лежала на циновке и мысленно вычерчивала карту окрестностей, прикидывала, куда завтра пойдет искать маму. Та могла быть где угодно — скрываться в опустевшей деревне или на берегу какой — нибудь речки, где ветви нависают над быстрой водой. Мама в своем отчаянии могла соскользнуть с берега или, переходя вброд лагуну, вдруг обессилеть на полдороге. Девочка боялась всех водных пространств, их внутренней тьмы, — можно разглядеть под поверхностью, как эта тьма пытается пробиться к свету.
Пробужденная птичьими криками, она выходила из хижины и шла искать маму. Соседи предлагали забрать ее к себе, но на ночь она неизменно возвращалась в свой дом. Она дала зарок, что станет искать две недели. После этого еще неделю провела на месте. В конце концов написала на дощечке записку, повесила дощечку на стену над материнской циновкой и ушла из своего единственного дома.
Она двинулась вглубь страны, к югу; питалась фруктами и овощами, которые находила. Но ей страшно хотелось мяса. Несколько раз она подходила к домам, просила еды, ей давали
В чем-то Пасипия была похожа на брата. Тоже двигалась по-звериному. Была она очень рослой, а с окружающими, как с мужчинами, так и с женщинами, обращалась, пожалуй, даже суровее, чем ее брат. Она руководила небольшим бродячим цирком, и держался он на строгом соблюдении правил. С дочерью своего брата, правда, она показала себя иначе. Подхватила Асунту на руки и ушла подальше от актеров, к кустам терновника. Приглаживая пальцами девочкины волосы, она выслушала рассказ о встрече с отцом в тюрьме, об исчезновении матери, а главное — о невыносимом мясном голоде. С девочкиной матерью Пасипия встречалась лишь несколько раз и просто кивнула, чтобы малышка не сумела разгадать, что именно она думает. А потом, решив, что настал подходящий момент, опустила девочку на землю.
Она отвела Асунту в каждый из шатров. Боковые полотнища были подняты из-за полуденной жары, и девочка видела, как спят среди бела дня акробаты, повернув лица к ветру, который прилетал с самого побережья и врывался в открытые проемы. Хотя она и пропутешествовала больше недели совсем одна, попав на новое место, начала дичиться. Однако тетя ее решила, что девочка по природе не слишком пуглива. Она ведь дочь своего отца, так? Тем не менее в первую неделю девочка не отходила от Пасипии, мешая той готовиться к выступлениям. В следующие дни предстояло дать несколько представлений в деревне Бедегама. Потом цирк двинется дальше. Каждую неделю — новая деревня южной провинции. В противном случае музыканты начнут чудить. Кто-нибудь из них обязательно прельстится местной красоткой и сбежит. Работы у музыкантов было немного, но какой же цирк без фанфар?
Связанная девочкой, Пасипия теперь репетировала перед восходом солнца; если кому-то не спалось, до них доносились уханья батута, Пасипия взмывала в полутемный воздух, приземлялась на спину или на колени, подскакивала еще выше во тьму. Когда вставало солнце, она шла, покрытая потом, к фермерскому колодцу, вытягивала на веревке ведро воды и обливалась раз за разом. Обливания у колодца всегда были ее особым удовольствием. Потом она шла обратно в мокром до нитке костюме — он успевал высохнуть по пути к шатру, где в это время просыпалась девочка. Пасипия, похоже, лишилась всей своей независимости. У нее отродясь не было ни мужа, ни детей, а теперь вот завелась эта девочка — и придется ее растить, пока не вернется брат.
* * *
Истории всегда обгоняют нас и бегут впереди. Едва намеченные. А мы постепенно вливаемся в них и начинаем их подпитывать. Отыскиваем панцирь, который вберет в себя и испытает на прочность наш характер. Таким образом пролагаем свой жизненный путь. И поэтому уже через несколько недель девочка Асунта оказалась в воздухе, ее поддерживала вытянутая рука, а потом подбрасывала навстречу другой руке, которая уже свешивалась с другого дерева, подальше. Она пошла в отца, у нее был крепкий и легкий костяк, а под первыми страхами обнаружился самодостаточный характер. С этим ей еще предстояло разделаться, чтобы научиться доверять. Пасипия помогла. Пасипия тоже была когда-то немыслимо самодостаточна, из тех детей, которые выглядят вроде как изумленными, а при этом хранят в себе гнев, способный внушить страх и родителям, и друзьям родителей. Вот только акробату никак без доверия к тем, с кем он работает.
Стоило найти участок дороги, обсаженный деревьями, и труппа сразу устраивала представление. Крестьяне приходили со своими циновками и садились прямо на асфальт, дело было во второй половине дня, когда жара уже спала, а тени еще не удлинились и не застят актерам глаза. Звучали фанфары, некоторые — из глубины леса, некоторые уж совсем по-волшебному, из верхних ветвей деревьев, где и сидел музыкант. И сверху соскальзывал по канату человек, вроде как охваченный пламенем, за ним тянулся хвост дыма, он пролетал прямо над головами зрителей — к плечам прикреплены горящие факелы, — и дуга завершалась на следующем дереве, где он ловил другой канат и летел дальше, продвигаясь мимо зрителей, густо наводнивших дорогу. От него исходили свистки и звуки арфы, в конце концов он нырял в крону очередного дерева и исчезал навсегда.
А потом выходили остальные, в красочных лохмотьях, и в течение часа прыгали с деревьев в никуда, и на лету их подхватывали те, кто, казалось бы, падал с еще большей высоты. Человек, усыпанный мукой,
