Это неправда, что жизнь иногда кроет весь горизонт одной черной краской. В действительности среди крыла туч блеснет, прорвавшись сквозь чернильную густоту, луч света. Так и эта ужасная и мучительная его, ленинская, болезнь. Он стал к ней привыкать, но, главное, пришел к выводу, что и в таком положении он может работать. По-прежнему без предупреждения налетали на него приступы, бывало, он иногда даже не мог удержаться на ногах. Бывало, что после таких приступов несколько часов не работали правая рука и нога. Затем, после опустошающего упадка сил, все восстанавливалось. Но ведь могло быть и еще хуже. И он был доволен своей работой. Его ограничили строго определенными минутами диктовки, но кто сможет ограничить интенсивность его собственной мысли? Пусть меньше, это будет значить лучше. Тревожило его лишь одно: смогут ли внимательно прочесть и понять его заметки и его статьи.
Будет ли он жить или не будет — это вопрос. Но болезнь отстранила его от действительности и заставила взглянуть на окружающее как бы с высоты птичьего полета, с высоты собственного печального небытия. И тут многое ему открылось. Необходимо сделать все, чтобы новый строй устоял. Если товарищи и страна все же согласятся с его мнением, то выжить и победить у нового строя шанс и возможность есть. В его последних статьях скрыт чертеж саморегулирующего механизма политической и народной жизни. Все должно проглядываться сверху донизу, а экономическая жизнь держится не только на заинтересованности государства, но и — что едва ли не важнее — заинтересованности самих работников. Вживление коммунального чувства в личность и полная социальная защищенность ее — это и есть социализм. Человек не должен бояться ни за кусок хлеба, ни за свою судьбу.
Ну, а что со Сталиным? Если он, Ленин, выздоровеет, то Сталина придется перемещать, а если судьба распорядится по-другому, то Сталина переместят уже и без него. Крупская иногда мрачно шутит: «Если бы Сталин был на твоем месте, Володя, то ты уже сидел бы в тюрьме».
Они вспоминали, как впервые увидели за границей Сталина. Он тогда еще писал: «У нас тут появился один чудесный грузин».
История не сохранила, в какой точно момент Крупская вдруг сочла необходимым рассказать Ленину о своем, уже старом, разговоре в конце декабря прошлого года со Сталиным. Она привыкла всегда и всем делиться в своей духовной жизни с мужем. Не выдержало ли нагоревшее сердце столь долгого молчания, увидела ли она иллюзорные следы выздоровления, проговорилась ли, или, рассказывая, решила поддержать Ленина в уже сложившемся в нем твердом и неколебимом мнении? Но сначала состоялся другой разговор.
Это произошло, как я уже отметил, в самом конце декабря, уже после 25-го, когда сначала совещание с медиками, а потом и ЦК обязали Сталина отвечать за больничный режим Ленина. Ленин оказался в его удушающей власти. Как Сталин себе и представлял, все его, сталинское, искусство должно было быть направлено на то, чтобы Ленин тихо и спокойно умер, предоставив ему, Сталину, заниматься и необъятными похоронами, и его сочинениями, и его государственным наследством.
Пока пусть понемножку читает, пусть понемножку пишет, но никаких лишних сведений, никакой политической самодеятельности. Но в эту ситуацию полной изоляции Ленина вмешалась жена предсовнаркома Н. К. Крупская. Чувствуя, что дело идет к концу, Сталин и не счел необходимым сдерживаться перед будущей вдовой Ленина, Крупской, и нагрубил.
Крупская рассказала об этом мужу, но не сразу, спустя несколько недель. Если бы только она знала, к каким последствиям эта ее откровенность приведет…
После разговора с женой Ленин немедленно диктует Володичевой записку Сталину. Ее стиль и точная постановка слов — лучшее свидетельство состояния ленинского интеллекта, его полнейшей, сокрушительной ясности в это время.
«Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву… я же не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения. С уважением Ленин. Копия — тт. Каменеву и Зиновьеву».
Он не приказывает отправить записку сразу, а говорит об этом лишь на следующий день, предварительно внимательно ее перечитав. О содержании записки знает Крупская и просит Володичеву записку не пересылать. Сталин — ему известно все, что происходит в доме Ленина, — уже знает ее содержание, и у него есть возможность подготовить «жест».
Стенографическими знаками Володичева в Дневнике дежурных секретарей фиксирует:
«Надежда Константиновна просила этого письма Сталину не пересылать, что и было сделано в течение 6-го, но 7-го я сказала, что должна исполнить распоряжение Владимира Ильича».
Записка запечатана в конверт, и Володичева, выполняя ленинское указание передать из рук в руки, бежит через необъятный кремлевский двор в Секретариат к Сталину. Тот в ее присутствии читает ленинское письмо.
Думаю, что декабрьский разговор с Крупской — это редчайший сталинский промах. Он уже давно ждет от нее и Старика ответного удара и обдумал свой защитный ход. За беллетристом я оставляю и знаменитую коварную сталинскую улыбку, и его характерный акцент, известный нам, скорее, от актера Геловани, нежели самого Сталина.
Он тут же диктует Володичевой свой ответ. Это классика наглой грубости и… подобострастия, на всякий случай, С подобострастием, как и любой восточный человек, Сталин не пересаливает никогда. На всякий случай двойственный характер этого короткого письма пусть будет. Уже пора кое-что писать и для ближней, и для дальней истории. Хотя цену историкам Сталин уже знает. Ленин еще понадобится Сталину и как учитель, и как идеологический символ: если нет Бога, то нет и Сына Его, а на роль Духа Святого Сталин оставляет Маркса. Понадобится Сталину еще и ленинский труп. Пока он пишет, на первый взгляд, гибкий ответ:
«Т. Ленин! Недель пять тому назад я имел беседу с т. Надеждой Константиновной… сказал по телефону ей приблизительно следующее: «Врачи запретили давать Ильичу политинформацию… между тем вы, оказывается, нарушаете этот режим, нельзя играть жизнью Ильича» и прочее. Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое… предпринятое «против вас». Впрочем, если вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят?
Концовка этой истории трагическая.
«Безо всяких видимых к тому причин, — это запишет постоянно наблюдавший Ленина профессор В. Крамер, — наступил двухчасовой припадок, выразившийся в полной потери речи и полном параличе правой конечности». Крамер, естественно, не ведал в момент записи, что его пациент за несколько часов до этого продиктовал самое последнее в своей жизни письмо.
Ленин замолчал навсегда.
Глава третья
Если по чести, то моя собственная история — не даты моей жизни, а лишь даты выхода в свет моих книг. Сейчас, когда я ощущаю холодный закат жизни, эти переиздания или новые публикации случаются
