— Не беспокойся, мой друг, — торопливо произнесла Софья и быстро вышла вон. — Пойду, распоряжусь насчет обеда.
— Да что с ней такое? Уж очень бледна! О чем вы говорили, Леонтий? — Нелидов стал серьезен и пристально посмотрел в глаза гостя.
— Помилуй, брат! О чем мы могли говорить, коли я явился с полчаса назад! И к тому же, как ты помнишь, мы едва знакомы! Сдается мне, что она нездорова. Да и я явился незваным гостем. Кто будет такому рад? Впрочем, если не очень помешаю, я бы хотел пожить у тебя недельку-другую.
— Отчего же? Оставайся!
И они снова обнялись.
— Ты сердит на меня? — спросил Нелидов.
— Был сердит, да прошло. Что же поделать, если у меня, кроме «Белой ротонды», в жизни нет ничего. Ты да театр. Вот два моих кумира. Театр, почитай, погиб, вот я к тебе и приехал зализывать свои раны.
— Мне кажется, ты преувеличиваешь! Не могу поверить, что в столице не найдется для тебя завалящей пьесы!
— Мне нужен только ты!
— Но я не пишу теперь пьес! Мне нечего тебе предложить!
— Я думаю, что при желании, повторяю, при желании, ты бы мог переделать в роскошную пьесу любую из твоих сказочных новелл. — Рандлевский весь подался вперед.
— Леонтий, как я понимаю, и ты понимаешь, дело не только в пьесах! Оставим это! — Феликс прошелся по комнате и нервно закурил. — Как там движется дело об убийстве несчастной Изабеллы? — спросил он, чтобы переменить тему беседы.
— Совсем не движется. Я полагаю, что полиция в конечном итоге обвинит все-таки Толкушина. А там уж суд решит. Темная история!
Оставив мужчин в гостиной, Софья выскочила из комнаты как ошпаренная, но силы ее тотчас же покинули, и она прислонилась к стене. Зубы ее стучали, руки ходили ходуном, все тело тряслось. Она не могла совладать с собой. Панический ужас и совершенное отчаяние овладели ею настолько, что совершенно парализовали разум. Что теперь делать? Верить ли этому человеку? Если верить, то значит считать, что Нелидов — настоящий монстр! И что тогда? Все эти месяцы она жила на краю могилы? Могилы, которую тот любовно и с удовольствием приготовлял для нее? Для того чтобы потом без спешки, с красивыми деталями отправить на тот свет и затем сотворить очередной кровавый шедевр? Господи! Да это просто немыслимо! Нет, этот человек лжет, наговаривает на Феликса! Он мстит ему за то, что он оставил театр в трудную минуту, лишил его пьес! Ведь она не глухая, не слепая. Не совсем глупая или легкомысленная, чтобы не видеть порочности человека. Впрочем, впрочем… Почему не выбросила письма? Почему не спросила напрямую самого Нелидова в тот же день? Сознайся, в глубине души, в самой, самой глубине живет махонький червячок подозрения, недоверия. Да, ты Феликса знаешь. Ты его любишь. Знаешь или любишь? Чего больше? Слишком много любви. Как у Толкушиной. Нет, душа моя, ты Нелидова не знаешь совсем. Ведь чужая душа потемки!
— Куколка моя! Ты что тут в темноте притаилась? — Софья вздрогнула от резкого окрика Матрены. — Да на тебе лица нет! Что опять приключилось?
— Пока еще ничего, — Софья с трудом отлепилась от стены. — Но боюсь, Матреша, нас ожидают большие неприятности!
Софья хотела пойти, но неожиданно замерла. Из темноты угла неспешно выполз огромный, неестественно огромный паук и зашевелил своими омерзительными длинными конечностями. Паук, зимой? Она охнула, видение исчезло.
За окном совсем стемнело, когда сели обедать. На столе стояли свечи, и их веселый треск иногда оставался единственным звуком, когда за столом повисало молчание. Софья выглядела бледной, но спокойной. Она не могла позволить себе быть невежливой и говорила за столом ровно столько, сколько подобает хозяйке, чтобы не показаться негостеприимной. Рандлевский рассказывал столичные новости, они обсуждали с Нелидовым новинки литературы, и по всему было видно, что молодые люди действительно близки, дружны и соскучились друг по другу. Софье это обстоятельство тоже показалось чрезвычайно неприятным, хотя она тотчас же укорила себя за явную глупую ревность. В сложившихся обстоятельствах все будет колоть глаза.
Рандлевскому отвели комнату в другом конце дома. Филипп натопил от души, Матрена взбила высокую перину. Но гость не спешил. До глубокой ночи старые товарищи сидели в кабинете Нелидова и долго-долго говорили приглушенными голосами. Софья не дождалась Феликса и на этот раз ушла спать одна. Правда, ее утешил верный друг Зебадия, которому не хотелось мерзнуть на своей вытертой подстилке, и он поспешил поскорее забраться в кровать своей хозяйки.
На другой день солнце светило ослепительно ярко. Свежий воздух, мороз и солнце звали гулять. Нелидов, Софья и Рандлевский двинулись в парк. В лучах яркого зимнего солнца и блестевшего снега Софье ее прежние страхи показались не такими чудовищными. Она решила, что за всем этим кроется какое-то недопонимание, неясность, нечто, что скоро прояснится, и все войдет в прежнюю колею.
— А что это, неужто пруд? — прищурился на солнце Рандлевский. — Как тут чудно!
Он быстро побежал по льду и потопал ногами.
— Как славно замерзло! И все прозрачно, при желании можно и рыб видеть!
— Полно, разве их можно увидеть подо льдом? — удивился Нелидов.
— Но лед чудо как хорош! Прямо просятся коньки! Вы катаетесь на коньках? — Леонтий обратился к Софье.
Выяснилось, что Софья любит кататься на коньках, а Нелидов не умеет вовсе. Удивительно, но на чердаке дома нашлась одна пара коньков, и Софья поспешила их обновить. Поначалу ее движения были неловки и неуверенны, но потом она освоилась и стала довольно быстро и бойко кружить по льду. Нелидов и Рандлевский хлопали в ладоши от восхищения. На следующий день молодые люди снова пошли гулять, но на этот раз Софья сразу взяла коньки, привязала их к ботинкам и принялась чертить на льду пруда фигуры. Мужчины немного постояли, замерзли и пошли гулять вокруг. С того дня Софья каждый день каталась на пруду, но теперь ее сторожил Филипп Филиппович. Он иногда стоял на одной ноге, той, что деревянная, как цапля, так теплей.
— Только Филиппыч может часами с Соней стоять! — смеялся Нелидов.
А Софья в маленькой пушистой шубке, с муфтой, меховой шапочке и широкой юбке все кружила и кружила, каждый день, до изнеможения. В этих движениях она находила усладу и успокоение. И так же по кругу вертелись тревожные мысли в ее голове. Но не находили ответа. И страх сменялся надеждой, сомнения уверенностью, любовь подозрением. Коньки скрипели, а мысли летели и кружили, как снег.
В один из дней Софья собралась на пруд уже после обеда, когда начали сгущаться сумерки. Надевая перчатки, она вошла в гостиную, где Рандлевский, нахохлившись в углу в кресле, одиноко коротал время с книгой.
— Наверное, уже поздновато для катанья? — засомневался Рандлевский, кивнув на темнеющее окно.
— Вовсе нет! — ответила она с вызовом и неприязнью. Эта неприязнь к гостю нарастала в ее душе с каждым днем, и она ее не скрывала, когда их не видел Нелидов. — Вчера вы меня отговорили, сказали, что снег идет, лед будет плохой, да ветер сильный. Я вас послушала, а потом весь вечер жалела и спала плохо. Нет, не отговаривайте меня.
— Нынче снова снег, — заметил Рандлевский. — Однако придется с вами идти, вас ведь мне нельзя одну отпускать! — продолжил он многозначительно.
После первого разговора у них не было возможности возобновить эту беседу, так как Рандлевский почти неотлучно находился с хозяином дома. Софья с удивлением вдруг обнаружила себя одинокой, предоставленной самой себе. Феликс или писал, или оживленно беседовал с Леонтием, и то и другое
