– Извольте! Ваша жена пыталась утопиться в Фонтанке нынче поутру. По счастью, я оказался случайно рядом, шел на квартиру к Рандлевскому как раз по Фонтанке, и не дал ей совершить этот страшный поступок. Теперь она у меня в номере, в полубезумном состоянии. Домой отказывается возвращаться, и состояние ее плачевное. Я оставил ее на попечении известной вам особы, госпожи Алтуховой, и полагаю, что сегодня мы перевезем вашу супругу во флигель вашего дома, где Софья Алексеевна будет ее опекать. Однако, как мне кажется, это дело не решит. Я полагаю, что вам надо вернуться домой и помочь вашей жене.
– Он полагает! – в ярости вскричал Толкушин. – Он, видите ли, полагает! Да кто вам, черт возьми, дал право вмешиваться в мои дела, в дела моей семьи?
– Господь Бог, – скромно заметил Нелидов. – Иначе я не нахожу объяснения тому, почему же я оказался на берегу Фонтанки.
– Отчего же ты не оказался под окнами собственного дома, когда твоя-то жена улетела в окно? – зарычал Толкушин.
Нелидов побелел.
– Я бы попросил, вас, сударь, выбирать выражения и отдавать себе отчет в том, что вы говорите!
– А что прикажешь говорить! Что мне делать-то? Везде выходит на круг, что я изверг, злодей, довел несчастную до самоубийства! А как прикажешь мне поступить, коли я другую люблю? И тебе ли этого не знать, ведь Саломея именно к Изабелле, насколько я знаю, тебя приревновала? Что скажешь, правдолюбец? Пьески писать – выдумывать страсти-мордасти. А в жизни… Пустое дело, вон как заворачивает!
Толкушин, весь красный и возбужденный, метался по кабинету и, казалось, готов был вот-вот наброситься на собеседника. Нелидов же, белый от ярости и странно спокойный, не двигался с места, и только тонкие руки его предательски дрожали.
– Смею заметить, что роль гонца, приносящего дурные вести, всегда была чревата последствиями. Я виноват лишь в том, что имел счастье спасти вашу жену, и не более того. Я не собираюсь читать вам мораль и учить вас, как жить. Вы вольны сами выбирать, как поступить. Я просил вас только об одном – навестить ее и успокоить. Ежели к тому у вас нет желания, ежели вы не испытываете сострадания, воля ваша. Но я не позволю вам смешивать воедино ваш блуд и мою семейную трагедию. Я отношу ваши дерзкие слова на счет чрезвычайного волнения, и потому оставляю за вами возможность принести мне свои извинения, когда вы окажетесь в более спокойном состоянии духа. А покуда я более не желаю иметь с вами дела, пусть даже это повредит театру, постановке пьесы, чему угодно. Прощайте, сударь! – Феликс резко поднялся с кресла.
– Постойте, Нелидов! – Толкушин преградил ему путь. – Вы правы, я погорячился. Простите. И вправду, только вы можете меня понять в этот миг. Ведь какова, какова! Истеричка! Глупость, бабья глупость! Она ведь меня в угол загнать хочет. Развода не дает, от себя не отпускает. Вот умру, мучайся! Или возвернись! А мне что прикажете делать? Хоть самому топись!
– Иногда это является единственно правильным решением, – сухо заметил Нелидов и, обойдя Толкушина, быстро покинул контору.
Но каков же подлец, каков негодяй! Не найдет Толкушин в себе душевных сил и мужества говорить с женой. И как он посмел смешать свою похоть, свой блуд с его трагедией. И ведь как подцепил гадко, словно острым когтем! Как ударил подло!
Нелидов не мог прийти в себя после разговора. Он даже остановился и замотал головой, как делают животные, чтобы стряхнуть с себя воду. Так и Феликс пытался стряхнуть с себя ощущение мерзости. Однако слова Толкушина задели пребольно. И самое ужасное, что этот разговор снова разбередил в сознании Нелидова самые страшные, самые мучительные размышления. Размышления о собственной неизгладимой вине перед умершими женами. Есть его вина или нет? Действительно ли это просто злой, необъяснимый случай или рок, его страшная предопределенность?
И каково тогда жить дальше, если понимать, что именно ты, твое чувство, искреннее и подлинное, сгубило невинные души?
Феликс не мог идти дальше. Он глубоко дышал и даже застонал непроизвольно. Шедшая по тротуару пожилая дама остановилась и участливо спросила:
– Вам дурно, сударь?
– О, нет, благодарствуйте, – едва мог ответить Нелидов серыми губами.
Как он ни старался, в его памяти упорно всплывали обезображенные лица: Греты, искаженное мукой долгой агонии, раздутое от речной воды лицо Фриды и окровавленное, с переломанным носом лицо Саломеи. Несчастные! За что пострадали они? за то, что любили его, или за то, что он любил их? Нет, больше никогда! Никогда он не позволит себе любить, слишком страшная цена!
Но что же делать с Толкушиными? И какого черта он во все это ввязался! Что ж, зайдем с другой стороны, пойдем к Изабелле.
Но прежде чем направиться к приме театра, Нелидов немного посидел на скамейке с закрытыми глазами, собрался с мыслями и чувствами и наконец поднялся и направился на квартиру актрисы быстрым нервным шагом. Его приход не удивил госпожу Кобцеву. Мало ли зачем заблагорассудится автору пьесы прийти к исполнительнице главных ролей? Может, у него по дороге возникла яркая, гениальная идея?
Изабелла по-свойски чмокнула Нелидова в щеку, когда горничная ввела его в будуар. Все вокруг говорило о том, что день тут еще и не начинался, а хозяйка, скорее всего, встала с постели полчаса назад. Гость огляделся. С той поры, как Изабелла стала жить с Толкушиным, он почти не бывал в ее доме. Все знали, что театральный благодетель чрезвычайно ревнив. В комнате царил милый беспорядок – белье вперемешку с листками бумаги с текстом роли. Цветы свежие и начавшие вянуть повсюду, в вазах и корзинах. Зашторенные окна. Спертый запах цветов, духов и человеческого тела.
– Отчего у тебя так душно, Белла? Прикажи отворить окно! Да и день давно, пора бы солнце узреть! – Нелидов уселся на широкий диван, заложив ногу за ногу.
Белла, кокетливо извернувшись, расчесывала перед зеркалом свои длинные каштановые волосы, и приход гостя не смутил ее. Она позвонила в серебряный колокольчик, и горничная поспешно раздвинула шторы, но окно открывать не посмела. Хозяйка боялась простуд.
– Ты бледен, Феликс. Нездоров? – заметила Кобцева.
