Что рядом с ней мог бы остаться я, сделаться её мужем, другом и защитником. Я бросил к её ногам свою любовь, я готов был пожертвовать всем ради неё. Но, видимо, тогда я плохо умел выразить свои чувства, или бедная девушка не поверила мне. Но только она покинула меня, пропала, исчезла из моей жизни. И с той поры дня не проходило, чтобы я не думал о ней. Не страдал, не обвинял себя, не искал её. Где я только не был. Я обшарил все столичные гостиницы, меблированные комнаты, больницы, приюты. Я давал объявления в газетах. Каждый день я ждал, что она откликнется, отзовется, услышит мои мольбы. Но, увы, она пропала. Пропала бесследно. Я погрузился в отчаяние. Постепенно я оставил попытки её искать, и вот вдруг мне говорят, что, возможно, подозреваемая в убийстве женщина и есть Розалия Киреева. Что ж, говорю я. Она изменилась ужасно. Но это вполне возможно, ведь удар о камни был очень силен, и боли в спине могли заставить согнуться. Изменилось лицо, страдания изменят кого угодно. Она не признает меня, чтобы не осложнять мою жизнь. Но я готов принять любые трудности ради неё, ради обретения снова своей Розалии. Пусть только она даст мне знак, пусть не мучает сомнениями. Я тот же, я прежний Сережа Желтовский. А где прежняя Розалия?
– Прежней Розалии нет, она умерла, – последовал глухой ответ.
– Умерла? – в отчаянии воскликнул Желтовский. – Но тогда кто вы?
– Лишь её тень.
– Тень! – Сергей закрыл руками лицо. – Тени прошлого мучают меня. Я вижу, как она плывет по реке, я чувствую тяжесть её тела и намокшего платья.
– Острые камни невыносимо впиваются в тело, а холодная вода заливает лицо, – продолжила горбунья, едва слышным голосом и прикрыв глаза. – Уже вышла луна, и над водой парит сова.
– Розалия, – прошептал Сергей и осторожно взял её за руки. – Помнишь, как мы сидели подолгу на веранде и читали, говорили о всякой всячине, спорили о книгах. Ты любила «Собор Парижской богоматери».
– Увы, теперь я сама уподобилась безобразному Квазимодо! – слабо улыбнулась женщина.
– Нет, ты моя Эсмеральда! – он прикоснулся губами к её руке. По её телу пробежала дрожь, которая передалась и ему.
– Полно, – она усмехнулась. – Скорее её тень, воспоминание.
– Но ведь это ты, ты, моя ненаглядная, моя бесценная Розалия? Я нашел тебя, скажи!
Он сжал её руки в своих. Все его существо трепетало от радости обретения.
Горбунья осторожно высвободилась и отодвинулась.
– Иногда мы очень сильно хотим чего-либо и поэтому ошибаемся, принимаем желаемое за действительное. Вы ошиблись.
И она ушла в себя, точно внутри погас свет.
– Черт побери! – Желтовский вскочил с места. – Ты думаешь, что я выманиваю из тебя правду, чтобы обвинить в убийстве и послать на виселицу? Да я сам пойду на эшафот, только откройся мне и дай возможность защитить тебя!
– К чему все это? – она пожала плечами. – Пусть будет как будет.
– С ума сойти можно! – Желтовский заметался по комнатенке. Но горбунья оставалась безучастной.
Видя, что все бесполезно, что более она ничего не скажет, он решил уйти.
– Если вдруг вам понадобится моя помощь или вы захотите мне сказать нечто важное, вот вам моя карточка, мой адрес. Сердюков, я знаю, позволит вам написать мне или послать за мной. Прощайте.
Понуро он двинулся к двери и взялся за ручку.
– А Боровицким передайте, что деньги их я не возьму, – раздалось вслед.
Глава двадцать девятая
Сердюков цепким взглядом окинул фасад дома и вошел. Небрежно кивнул швейцару и приказал доложить. Через несколько минут поспешно выпорхнула горничная:
– Ваше высокоблагородие, барыни дома нет, и барышни нет, в церкви они.
– Что ж, неужто никто не принимает? – подивился следователь.
– Барин разве что, – медленно, неуверенно, с расстановкой, ответила горничная.
Сердюкову стоило больших усилий скрыть удивление от этих слов. Вот это новость! Интересно, интересно!
– Отлично, я давненько намеревался с ним переговорить по важному делу. Доложи немедля.
Услышав о визите полицейского следователя, полковник стал мрачнее тучи. Вот, пришла расплата за грехи. Стало быть, прознали про Толькино двоеженство! Делу дали ход! Полицейского прислали! Вот позор- то! И где он сам-то, где его черти носят!
Старик попытался приподняться и придать своей ослабевшей фигуре более внушительную позу. Вошедший посетитель поклонился и сделал несколько шагов в сторону кровати хозяина дома.
– Извините, сударь, что принимаю вас в таком виде. Увы, хворь скрутила меня так, что стал немощен, совершенно немощен, – он говорил с трудом, но вполне разборчиво и уже быстрее, чем в тот момент, когда впервые речь снова вернулась к нему.
– Это вы простите меня за вторжение, – последовал учтивый ответ. – Но дело мое не терпит отлагательства. Вернее, оно не мое, а ваше, вашей семьи. И требует некоторых разъяснений…
Сердюков не успел продолжить, как Боровицкий весь напрягся и покраснел:
– Чего уж тут объяснять! Со мной, господин следователь, не надо церемониться. Я хоть и старый, и инвалид, но понятия о чести и достоинстве человеческом еще сохранил. Ясное дело, подлец мой сын
