Вопреки рассудку, как сжатый газ, сдерживаемый тяжелой, плотной крышкой, рвались на поверхность непобежденные чувства, суеверные страхи, тревоги, сожаления и какая?то глупая радость. По временам они обретали конкретную форму, которую можно было определить с помощью простого силлогизма, но мгновенно рассеивались, как снежная пыль, улетучивались так, словно их и не было.
Погрузившись в размышления, Радусский не заметил, как очутился перед дверью книжной лавки Саула Глоцкого. Уже переступив порог, он вдруг сообразил, что не знает, зачем пришел, что ему надо купить, что спросить. Молодой рыжеватый приказчик с огромными усами, закрученными по моде кверху, что сообщало его физиономии ультрапольский вид, склонил весьма любезно гладко причесанную голову и, щурясь, спросил:
— Что прикажете, сударь?
Радусский покраснел, скользнул глазами по полкам и совершенно неожиданно для самого себя сказал:
— Будьте добры, пачку почтовой бумаги и пятьдесят конвертов.
У него вертелся на языке вопрос, какую бы книжку стоило купить для больного, тяжелобольного человека, но модная прическа приказчика так мало согласовалась с предметом его мыслей, что задать этот вопрос Радусский счел просто смешным и неуместным. Он расплатился за бумагу, вежливо раскланялся с продав цами и, злясь на себя за ненужную и неудобную покупку, стал осматривать полки с книгами. Он пробежал глазами названия на корешках, но от этого бесцельного занятия пришел только в еще большее раздражение. Поклонившись еще раз модным евреям, Радусский ушел.
Держа пакет с конвертами, он брел по улице, не зная, что делать дальше. Ему пришло в голову, что неплохо было бы нанять десятка два маленьких сорванцов, нарядить их в смешные костюмы, прорепетировать наспех какую?нибудь сценку и разыграть ее перед больным; но от этого проекта он быстро отказался. Все же он чувствовал, что любой ценой и любым способом должен развлечь больного. Тут, случайно поглядев на одну из витрин, он увидел два старых, пожелтевших гетманских универсала, какую?то древнюю монету, несколько гравюр…
— Стой, да ведь это лавка старой мумии… Надо зайти! — решил Радусский, с трудом открывая дверь.
Он очутился в большом зале, снизу доверху заставленном шкафами, полными книг. В глубине была другая комната, поменьше, тоже битком набитая книгами. Туда вел сводчатый проход без двери с двумя готическими арками. Посреди зала, на некотором расстоянии друг от друга, выстроились три небольшие остекленные со всех сторон витрины, полные манускриптов и старинных книг, открытых на первой странице. В углу у окна помещалась большая конторка, за которой сидел ветхий старик в шапке и с любопытством смотрел на вошедшего.
Радусский поклонился и, запинаясь, объяснил цель своего прихода.
— Мне нужна книга, — сказал он, — которую можно было бы читать смертельно больному человеку…
Букинист поднялся со своего места и, опершись широкими руками на стол, устремил на Радусского не то добрый, не то насмешливый взгляд.
— Право, не знаю… — проговорил он, оттопырив нижнюю губу. — Если это человек верующий. тогда священное писание, евангелие, жития святых…
— Нет, нет…
— Нет? — переспросил книгопродавец, и его бесцветные глаза мрачно блеснули.
— Видите ли, — решительно и высокомерно сказал Радусский, — этот человек посвятил свою жизнь исследованию тайн природы. Его скорее могло бы заинтересовать что — йибудь из этой области…
Мина старого книгоеда, его взгляд и затаенная усмешка бесили Радусского, с языка готово было сорваться резкое слово, но он удержался. В этой иссохшей крысе он угадывал упрямого фанатика, с которым легче повздорить, чем поладить.
— Если угодно, загляните в каталог, — буркнул старик.
— Печатный?
— Печатный мне не по карману. Алфавитный, на карточках, — ответил букинист, подведя Радусского к деревянному ящику и отодвинув крышку. Внутри этого длинного, узкого и плоского ящика было несколько отделений, наполненных ровными рядами карточек из серого картона.
— Вот «А», вот «Б» и так далее, — сказал старик. — На белых карточках указаны шифры, место издания, названия сборников, псевдонимы и так далее.
Радусский просматривал карточку за карточкой, пробегая выписанные полностью и удивительно четко титулы книг. Фамилии авторов помещались в особой графе, даты и прочие сведения об изданиях имели свою клеточку, стоимость книжки была обозначена сбоку, индекс, написанный черным карандашом, был выделен рамкой. Прочитав десятка два карточек на букву «А», несколько на букву «Б», Радусский понял, что все это бесполезно. Каталог надо было не перелистывать, а изучать. От множества имен и названий мысли его разбежались. Даты изданий свидетельствовали о том, что сердитый букинист собирает преимущественно старые издания, относящиеся к XVI, XVII и XVIII векам, и что среди них попадаются первопечатные книги.
«Ну что я тут вычитаю?» — подумал Радусский и повернулся к старику, который, наклонившись над конторкой, тщательно и не спеша переписывал аршинный заголовок какого?то древнего манускрипта. Заметив это движение, букинист придержал левой рукой сползающие очки и наморщил лоб.
— Ничего подходящего не нашли? Ничего такого, что позволило бы поймать природу на месте преступления? — любезно спросил он с едва заметной издевкой в голосе. Радусский, притворившись, что не понял насмешки, сухо ответил:
— Для этого надо прочесть ваш каталог от доски до доски. Пропадешь тут от скуки. Не стану я читать его.
— Тогда, сударь, может, по корешкам что?нибудь выберете?
С этими словами он вылез из?за своей конторки и пошел вдоль шкафов, показывая на книги таким жестом и с такой миной, точно не имел ни малейшего желания продать хоть одну из них. Затем он подошел к трем витринам. Там были главным образом редкие издания, без титульных листов. Букинист смотрел на них странным взглядом.
— Вот, — сказал он, — «Malleus maleficarum»[15] труд преподобного Якоба Шпренгера, иезуита, инквизитора[16], изданный в Кельне в тысяча четыреста восемьдесят девятом году. Он учит, что добиться признания легче всего с помощью пытки, и советует всячески противодействовать обращению в верховный суд, ибо целью судопроизводства является не доказательство невиновности, а установление преступления. Первая часть состоит из восемнадцати глав и трактует о колдовстве, о кознях диавола, которому помогают ведьмы, о том, как наводят порчу, особенно через повивальных бабок. Во второй части, состоящей из шестнадцати глав, он рассказывает о том, как можно избавиться от дьявольского наваждения или как надо лечиться от сглазу. Наконец третья, состоящая из тридцати пяти глав, содержит весь порядок судопроизводства. В введении были помещены в качестве разрешительных документов: булла папы Иннокентия VIII, грамота Максимилиана I и похвальное слово теологического факультета в Кельне. Взгляните, сударь, взгляните, эти страницы кто?то впоследствии вырезал… Вот видите? Кто?то их вырезал! Но мы их точно знаем, мы помним их наизусть, мы переписали их слово в слово и вклеили на место… Смотрите! А что вы скажете на это? — восклицал старикашка, поправляя очки и вытаскивая книгу. — Посмотрите на эту приписку, сделанную по — польски в XVII веке чернилами: «Сие сочинение не достойно внимания не только простого католика, но и духовного лица…» Что вы на это скажете? Видите, уже «не достойно внимания»… Уже блеснул луч культуры и проник во мрак средневековья… И кто же написал эти слова, кто же это был? — бормотал про себя букинист, впиваясь пронзительным насмешливым взглядом в старые поблекшие письмена.
Радусский взял у него книгу и стал осматривать ее с такой осторожностью, словно это была хрупкая игрушка. Бумага была местами источена червем, верхний слой переплета содран. Осталась лишь деревянная основа, под ней полоска пергамента с рядом таких черных букв, точно трудолюбивая рука монаха только вчера их написала, и толстый обрывок кожи с вытисненной на ней печатью.
— Польский переплет, — заметил букинист, отбирая у пана Яна книжку. — Весьма любопытный, весьма любопытный… Подумайте только, — сказал он вдруг со странной улыбкой, — что это за документ, о
