чем он рассказывает? Кто его сюда завез, кто читал, сколько от него произошло… ну… как это называется?.. Кто?то потом вырезал введение, а кто?то написал, что уже… Или вот! — воскликнул он, и глаза его снова заблестели. — «История Богемии», вон та, с огромным кривым красным заголовком. Писал ее епископ Дубрав из Ольмюца[17]. Она подлежала сожжению на костре. Этот экземпляр происходит из Швеции. Видите, сударь, шведские примечания? Кто же это и когда унес с собой этакую книжищу, какой книголюб прятал ее под плащом и вез за море? А вот, сударь мой, «Vierzig Fragen von der Seele» [18] Якоба Бёме[19], философа и сапожника, издание тысяча шестьсот двадцать третьего года. Эту тоже беспощадно жгли на костре.
Переходя от шкафа к шкафу, старый библиофил с живостью указывал на разные книги, большей частью в светлых кожаных переплетах. Одни были гладкие, красивые, светло — желтые и глянцевитые, другие почерневшие, как бы покрытые ржавчиной, со старыми разболтанными застежками. Все тома лежали в величайшем порядке: небольшого формата на верхних полках, под ними ин — кварто, фолианты в самом низу.
— Вот, сударь, изящные книжечки, изданные в Lugduni Batavorum[20] , — говорил букинист, показывая красивые маленькие томики, польские и иностранные, отпечатанные в Лейдене, с гравированным титулом. — Это наши: «Dantisci apud Joannem Forsterum cum gratia et privilegio Sacrae Regiae Majestatis Poloniae et Sueciae»[21], Фредро, Опалинский[22].
Старик совсем забыл, зачем пришел посетитель, и с азартом библиофила принялся излагать свой собственный, по его словам, совершенно особенный принцип каталогизации, расположения сигнатур, показывал, как бегло может расшифровать любой условный знак, цифру, букву на обложках, etc. Радусский слушал его равнодушно, пропуская все эти сведения мимо ушей.
— Собрание старинных книг, сударь, — горячился старый книгоед, оживленно жестикулируя, — это не книжная лавка и не книжный склад, это живой организм с понятным для нас языком. Каждая из этих книг имеет свою историю, и для того, кто часто на нее смотрит и думает о ней, она полна неизъяснимого очарования и пробуждает чувство уважения к себе. Подумайте, чего только здесь нет: домыслы, поиски, взлеты вдохновения, видения, грезы, поэтическое волнение, назидания, споры, проклятия и благословения… А теперь это кладбище. Кого взволнует сейчас пламенная сатира Джордано Бруно «Il Candelaio»[23], написанная в год тысяча пятьсот восемьдесят второй от рождества Христова, а ведь она была факелом, который он бросил на свой собственный костер! Все миновало, и нам остается лишь размышлять о бренности всего земного, подобно тому как Гамлет размышлял над черепом шута: «Бедный Иорик!.. Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? Где заразительное веселье, охватывавшее всех за столом? Ничего в запасе, чтобы позубоскалить над собственной беззубостью?..» Есть у меня, например, две занятные книжицы Томмазо Кампанеллы, я не продал бы их ни за что на свете. Одна называется «Civitas solis»[24] издана она в Утрехте в тысяча шестьсот сорок третьем году. Другая — «Apologia pro Galileo»[25] — была издана во Франкфурте в тысяча шестьсот двадцать втором году. Эту книгу неистовый монах писал в перерыве между пытками. А пытали его жестоко, по тридцать пять часов подряд, причиняя тяжкие увечья. Лопались сосуды и жилы, кровь из ран философа лилась ручьем. Его скрутили веревками, которые впились ему в самые кости. Его подвесили на связанных руках над заостренным колом и вогнали этот кол в его тело и выпустили из него десять фунтов крови. Для меня, — говорил букинист, держа в руках «Civitas solis», — для меня эта книга, как меч, сломанный в бою, окровавленный до самой рукояти. Я не продал бы ее ни за какие деньги, ни за какие деньги!
— Где же вы ее купили?
— Где? Здесь, в Лжавце, у одного еврея, который за три рубля набрал целый воз — вы слышите? — целый воз таких книг во время распродажи имущества одного каноника, умершего где?то в провинции… Нет, вы скажите, для кого Кампанелла писал свой «Civitas solis»? Для кого? — кричал старик, подступая к Радусскому. — Безумец! Повиснуть над колом, потерять десять фунтов крови ради того… Нет, скажите, ради чего, ради чего? Ради икса, который черт знает когда еще придет, который его и не поймет?то как следует. Нет, уважаемый, защищать Галилея, стоять на своем и ради удовольствия думать по — своему, согласиться, чтобы тебе разрывали жилы, это, знаете…
Радусский сидел на табурете около витрины, откладывал книгу за книгой и усмехался в усы. Наконец он поднял глаза на расходившегося старика и вопросительно посмотрел на него. Одна из створок последнего шкафа никак не открывалась, и букинист отправился искать ключи. Шаркая туфлями, он прошел в другую комнату с блестящим полом, который на несколько сантиметров был выше, чем в зале; подойдя к стене, сплошь заставленной полками, он исчез среди массивных томов, словно, обратившись вдруг в книжную пыль, спрятался в первом попавшемся ящике.
Радусский осмотрелся. Из угла в тишине, наступившей с уходом хозяина, раздалось мерное тиканье огромных напольных часов. Этот звук подействовал на Радусского удивительным образом. Теперь он понимал, что хотел выразить старый букинист своей невнятной, хоть и шумной речью, потому что сам испытал гнетущее, неприятное чувство, слушая мерный безостановочный шаг неутомимого времени в этом хранилище древних книг. Радусский положил на колени толстый том in folio [26] и стал его листать. Печать была польская. Его глаза остановились на одной из страниц, и книга захватила его. Букинист вернулся со шкатулкой, наполненной связками ключей, и стал отпирать непослушную дверцу. Он громко говорил, обращаясь к посетителю, но безуспешно. Так прошел примерно час. Вдруг Радусский встал и сказал:
— Продайте мне эту книгу!
— «Жития отцов» святого Иеронима?[27] Гм… ну, что ж. Хотя жалко… Это для того больного?
— Сколько она стоит?
Букинист стал рыться в своих списках, отмечая что?то на разных карточках, и наконец пробормотал, пожевав губами:
— «Жития»… За это денег не берут. Читайте их своему больному. Пусть они вам послужат.
— Я возьму книгу только за деньги.
— А я не дам эту книгу за деньги!
— Нет так нет.
— Кладите сюда десять грошей и берите Иерони ма! — закричал старик так отчаянно, словно с него сдирали кожу.
Радусский протянул ему руку, отрекомендовался, что, впрочем, старика нисколько не заинтересовало, положил на стеклянный шкафчик десять грошей и удалился, унося с собой книгу.
— Обращайтесь с нею осторожно! Это ведь семнадцатое столетие! — крикнул вслед ему букинист.
Радусский услышал его голос, уже будучи на улице. Прямо из книжной лавки он отправился к Поземским. Он застал пани Марту за неприятной операцией: она промывала больному нос. Не успел несчастный опустить на подушку свою бедную голову, как в передней раздался звонок, и в комнату через две минуты вошел Кощицкий. Лицо у него было испуганное, глаза бегали. Увидев Радусского, он поднял брови и сделал дипломатический жест, который равным образом мог означать и готовность раскрыть объятия другу и недоумение при встрече с незнакомым человеком. Радусский улыбнулся и подал ему руку.
— Ну, как? — прошептал Кощицкий, обращаясь к пани Поземской. — Не лучше?
— Нет, не лучше, — отвечала она движением губ и бровей. Потом, по обыкновению чуть — чуть откинув голову, она из?под ресниц с еле заметной усмешкой посмотрела на гостя. Радусский опустил глаза, однако внимательно следил за каждым движением адвоката, не понимая, зачем он пришел сюда.
«А не зря ли я так дурно о нем сужу? Быть может, он в самом деле добрый человек?»
Спустя четверть часа загадка была разгадана, виновник пойман с поличным. Склонившись над постелью больного, Кощицкий смотрел на его жену, сидевшую напротив, взглядом, полным глубокой, затаенной, неистовой страсти. Видимо, он скрывал свои чувства от пани Марты, его глаза светились безнадежным, ненасытным и неутолимым обожанием.
