Я хохотал от души. Глинка мне признался, что эта ария самодовольного забияки была ранее начата, но лишь сегодня получила свое завершение: ссора военных, очень забавных в своем спесивом фанфаронстве, хорошая погода, встреча с приятелем – вот источник задорной комической арии, которую он набросал за четверть часа. Позднее он еще отделывал ее. Не правда ли, сколько во всем этом душевной открытости, славной беспечности, заставляющей вспомнить о Моцарте?
– Однажды я видел его другим,– сказал Стасов.
– Да, бывает, что он замкнется в себе, станет холоден, но ненадолго. Он ведь тоже замечает недостатки людей. Зато я ни разу не видал, чтобы он что-нибудь прятал – будь то имущество или духовная ценность. Отсюда и родилась догадка о какой-то его лени, нерадивости,– догадка глупых людей.
Жаль, что вам не удалось узнать его: молодежи это знакомство полезно, ибо он очень образованный, просвещенный человек, хотя и без печати «избранничества». С ним просто и легко, как на вольном воздухе. Не таково ли и действие его музыки?
О чем еще рассказывал Ширков? По его мнению, Глинка родился слишком рано. Как метеор ворвалась его музыка в нашу жизнь, но для понимания этой музыки еще не настало время.
Вот почему, страстно любящий Россию, он чувствует себя здесь порой неуютно. Вот он уехал – расстроенный, в тоске. Но другая тоска, тоска по родине, заставит его вернуться.
Противоречий в его жизни много. Общительный и всегда окруженный людьми, Глинка нередко тяготится ими. Стремясь к теплу, он страдает от холода: его душа зябнет.
Но что хуже всего: люди, почему-то имеющие право судить его, распоряжаться им, требуют от него меньше, чем он может дать. Какая трагедия для художника! Он гигант, а его хотят видеть человеком маленького роста. Вспомните, как стремились сделать его оперу хуже, то есть по чужой мерке. И в жизни с ним поступали так же.
Неожиданно Ширков спросил:
– Не думаете ли вы, что такие вот натуры чаще других надламываются?
– Никак не могу с этим согласиться,– сказал Стасов.
7. Позднее знакомство
…Зачем он сидит здесь в полном бездействии у своего рабочего стола и думает о композиторе, который давно уже стал классиком? К чему теперь эти воспоминания, когда они исчерпаны в его, Стасова, многолетних трудах? Всем известно, что он пропагандист Глинки и его многострадальной оперы, недаром Стасов назвал ее «мученицей нашего века». Многие знают, как Стасов добивался, чтобы «Руслана и Людмилу» поставили наконец полностью, без сокращений. И в конце концов он добился этого.
«Чего же ты хочешь от меня, Глинка?»
В юности впечатления были свежи, чувства непосредственны и пылки. Но разве с годами эта пылкость прошла? И теперь еще Стасова называют протестантом, бунтарем. И он гордится своим авторитетом просветителя, идущего против течения.
Чего же еще добивается упорная память?
В 1849 году Стасов наконец познакомился с Глинкой, недавно вернувшимся из-за границы, Он довольно подробно описал это знакомство, воспоминания Стасова изданы. В них он ничем не погрешил против истины. Но теперь он вспомнил то, что и е записал. В ту пору это не казалось значительным.
Композитор сильно изменился за последние годы. Не то что постарел, хотя седина уже проступала в волосах, но в его лице и фигуре была заметна усталость. И все же первое впечатление было другое… Он держал себя с молодым гостем, как ровесник. Глинка не признавал возрастных рангов. Что такое двадцать лет разницы? Лишь бы люди понимали друг друга.
В просторном кабинете было тепло, светло. Птицы заливались в клетках.
Стасову бросилось в глаза обилие книг: они теснились на полках в шкафах, загромождали большой стол, придвинутый к стене.
Когда Стасов сказал, что он не музыкант и не живописец, а только изучает эти предметы, «чтобы проверить их влияние на жизнь общества», Глинка одобрительно кивнул.
Стасов был уже не юнцом, а двадцатипятилетним человеком, уверовавшим в себя. Он заговорил о Бетховене (самая современная тема!), о его музыке, исполненной непримиримости. И привел в пример первую часть Героической симфонии. Глинка слушал как-то удивленно. Сыгранный Стасовым отрывок, как видно, не убедил его.
– Не знаю, можно ли выразить непримиримость в музыке,– сказал он,– да еще в инструментальной. Непримиримость! К кому? К чему?
– Это свойство сильного характера,– сказал Стасов.
– Сильный характер вмещает многое. Также и доброту.
Но Стасов не мог побороть в себе будущего критика и наставника. Он стал говорить о непременных обязанностях художника: умении ограничивать себя, шагать наравне с веком, и так далее.
Глинка слушал, слегка откинувшись назад, словно бы собеседник говорил слишком громко.
Он не спорил, но и не поддерживал разговора. Стасов стал рассказывать о своей недавней поездке в деревню и о вынесенных оттуда тяжелых впечатлениях.
– О, как Радищев был прав! – сказал он.– Если бы появились такие «Путешествия» в музыке!
– Я вижу, вы большой поборник свободы,– сказал Глинка,– но, может быть, и музыкантов и вообще художников также не следует притеснять?
Ирония была едва заметна. Но чувствовалось, что Глинка уже перестал быть ровесником своего гостя. Разница в годах восстановилась.
Прошло некоторое время, и Глинка снова уехал. Он побывал в Париже, в Испании. Говорили, что именно в Испании он нашел много радостного для себя и даже хотел там задержаться. Но это
