лучшие времена, не наведывались к нему вот так запросто…
— Хайль Гитлер! — на пафосе выдавил он, не зная, что делать дальше, то ли садиться, то ли не сметь…
Лей благожелательным жестом усадил обер-лейтенанта.
— Як вам с одной интересной мыслью, Курт, — дружески сказал Лей. — Да вы садитесь. Все, что я хочу вам сказать, не только крайне интересно, но и крайне серьезно, а для вас — весьма важно. В тридцать втором году вы были еще совсем юны, Курт, когда со мной произошла примерно подобная история. Была публикация, были обнародованы, притом, замечу, в коммунистической печати, некие материалы. Было совершенно очевидно, что передать эти материалы, касающиеся, к сожалению, деятельности многих высоких лиц, в том числе, откровенно говоря, и гауляйтера Берлина доктора Геббельса, передать эти материалы в коммунистические газеты мог только я… Я имел к ним непосредственное касательство по службе тех времен. Что спасло меня тогда? Одно: приход к власти нашей партии. Веймарцы не стали бы церемониться со столь нечистоплотным сотрудником криминальной полиции, к тому же членом НСДАП. Хотя ваш покорный слуга нынешний штандартенфюрер Лей ни в чем виноват не был. Вы можете себе представить, я и коммунисты? Абсурд! Однако формально, так же как и вы в отношении архивов австрийского министерства внутренних дел, я имел отношение к тому старому делу, повторяю — формально… Меня потом долго этим шантажировали, и боюсь, до сих пор этот шантаж не исчерпан. Знаете, кто меня шантажировал? Гауптштурмфюрер Дорн. И сегодня я подумал: а ведь происшествие с вами, Курт, это же полный аналог. Общий почерк. И еще — дело возникло в британских газетах. Как раз там, где у Дорна есть неплохие связи. Тоже, кстати, старинные, с тех же давних для вас времен. Но это отдельная тема, хотя пока я только скажу, что друг Дорна журналист О’Брайн — опытнейший агент «Интелидженс сервис». Общий, общий почерк… — повторил Лей и примолк, задумавшись.
— Ничего не понимаю, — одними губами прошептал Хайнихель. — Гауптштурмфюрер Дорн производит слишком благоприятное впечатление. Невероятно… Да и зачем ему меня подставлять? Наши пути никогда не пересекались. Я ничего дурного… И самое главное — в Вене Дорна не было.
— Вы рассуждаете как чистый младенец, Курт. Простите, я имею право выразиться при возрастной дистанции, нас разделяющей. Дорн подставлял не вас. Не вас лично. Он ломал дело, — и Лей опять умолк многозначительно и выжидающе.
Молчал и обескураженный Хайнихель. «Как же так, — думал он, — Дорна в этот момент в Вене не было… Может, кто-то из сотрудников комиссии оказался его человеком? Но доказательства? У меня нет никаких доказательств… Как нет прямых доказательств и против меня. Верно мыслит штандартенфюрер — формальная сторона, вот в чем причина всех моих неприятностей, так я и наказан, в общем-то, формально. А может быть, Лею нужно меня просто стравить зачем-то с Дорном? Так еще попадешь в новую беду!»
— Признаюсь вам, Курт, я никогда не разделял мнения о том благоприятном впечатлении, которое производит Дорн на окружающих. Я давно его знаю, и обстоятельства, которые нас сводили… Впрочем, я не о них.
«Почему он так волнуется? — удивился Хайнихель, когда Лей опять заговорил. — Чего он вертит туда-сюда, никак не скажет главного, ради чего, собственно, пришел ко мне? Поделиться воспоминаниями и выразить соболезнование? Мол, почти мы с тобой друзья по несчастью? Почти, да не почти… Подтолкнуть против Дорна? Предложить, как исправить мою ситуацию? Дать мне убедительные доказательства полной моей невиновности в деле с австрийскими архивами? Что он крутит? Видно, надо быть с ним очень осторожным. Кто его знает…»
— Против Дорна сложно выступать, — продолжал Лей. — Он человек крайне осмотрительный. Очень умен. У него на один ваш три ответных хода. Я все это знаю по себе, потому говорю с уверенностью, и вы, Курт, должны мне верить на слово: все, что с вами произошло — это итог работы Дорна, видимо, его хозяева поставили перед ним задачу сорвать процесс над Шушнигом. Это все тоже следует доказывать, а мы не располагаем фактами и возможностями их поиска… Да и к тому же, если вы заметили, у нас в аппарате, да и не только в аппарате, завелся некий институт любимчиков. Скажем, у Роммеля это граф Штауффенберг, у Геббельса — молодой Аксман, у Геринга — Шульце унд Бользен, Геринг даже был посаженным отцом на его свадьбе. И как уверенно поговаривают, генерал Гизевиус из Объединенного штаба разведки и связи весьма привечает Дорна. Я не хочу спорить с генералом, у Дорна масса достоинств… Весь вопрос, кому эти достоинства идут впрок.
— Я понимаю все ваши сомнения, — перебил Лея обер-лейтенант. — Но… Почему вы все же считаете, что гауптштурмфюрер Дорн был виновником моих несчастий?
— Я же объяснил… Один почерк, одна манера компрометации, как со мной в тридцать втором. И — Англия, английские газеты, в которых у Дорна есть связи. Неужели вас ничто не убеждает? Да мыслите же шире, обер-лейтенант! Ничего не доказуемо, но отомстить мы должны. Теми же методами, Курт, какими работает Дорн: двойная игра, подлог, что там еще в арсенале подлецов? Ответьте прямо: вы сможете выйти напрямик на словацких националистов? Еще лучше, на их террористические группы?
— Разумеется, у меня есть свои люди среди аграриев.
— Передайте им фотографию Дорна, и хорошо бы те нашли среди своих людей тех, кто не слишком хочет, чтобы Чехословакия стала нашим гау. А потом нужно пустить за Дорном дурную молву, якобы Дорн заставил Дворника работать на нас. Врите, сколько воображения хватит. Знаете, как будет Дорн у чехов спасать свою шкуру? Он расскажет о своей роли в спасении Шушнига от суда. Он особо подчеркнет, что это именно он, Дорн, добыл и передел английским журналистам показания Планетты. Наши люди все это документально передадут нам. Вот ваша реабилитация, Курт. Плюс, в любом случае, мы скомпрометируем президента Бенеша. Понимаете, какая получится акция?
Лей понял: колебания Хайнихеля кончились. Перспектива ценой карьеры и жизни Дорна выправить собственную карьеру, бесспорно, увлекла его даже сильнее, чем уверенность Лея, что именно Дорн загнал Хайнихеля в угол. Хайнихель сработает как надо. Это убеждение весь день держало Лея в состоянии приподнятости, свободы от страха и зависимости. И он не ошибся. Хайнихель забежал под вечер, весь лакейский, с холуйскими интонациями доложил, что дело завертелось.
Когда рабочий день закончился, Лей вышел на улицу и вдруг изумился — в Берлине весна. Словно она пришла впервые за эти четыре года. Вдруг почувствовал, как легко дышит, легко двигается… Отпустил машину и не спеша пошел в толпе берлинцев. На углу Александер-плац купил букет нарциссов. Вспомнилась старая индийская сказка о цветке Наргис и повелителе пчел принце Бамбуре. Конечно, он, штандартенфюрер Лей, далеко не принц Бамбур, но и в его сединах есть своя привлекательность. Сейчас он явится домой, вручит нарциссы Юте, экономочке двадцати с небольшим лет, намекнет, что коль скоро они, мужчина и женщина, по воле обстоятельств, заставляющих хозяйку пасти детей на даче, живут под одной крышей… Не пора ли им взглянуть друг на друга по-иному? И он не только хозяин, и она не только экономка… Давненько Лея не тянуло на любовные эскапады, но почему бы и нет? Поужинать вместе, он станет ухаживать за ней за столом, и потом… Лей всегда потом крепко и спокойно спал.
33
Гитлер получил демарш правительства Франции и Великобритании 22 мая около полудня, в Берлине. Приняв текст из рук Видемана, он начал кричать и топать ногами. Понятно было лишь два слова: «Предатели!» и «Проститутки!». Пинками разбросал кресла, разбил на ходу хрустальный графин с бокалами, потный и красный выскочил из кабинета. Демарш — это бумажка, шваль, ерунда!.. Но ведь они развязали руки Сталину, и тот, прикрываясь демаршем, вправе выступить на защиту чехов… Если уже не выступил! Все срывается!
В девятом часу вечера Гитлер был уже в Берхтесгадене, на своей вилле Адлерхорст. У него повторилась истерика, лицо стало красным и неузнаваемым. Он никого не захотел видеть, даже фройлен Браун. Захлопнул за собой дверь в столовую и остался наедине с готической мебелью, саксонским фарфором и дрезденским серебром в шкафах. Долго сидел, не зажигая света. Он впал в прострацию. Ну почему, почему все так хорошо началось, когда он вышел на балкон венской ратуши, когда его, своего сына, приветствовал народ Линца, и так все паршиво… Не удалось на веки вечные опозорить личного врага —
