человека, к которому следует обратиться — Георг Вайзель. Не бог весть как хотелось становиться пожарным… Впрочем, брату эта служба давала возможность сводить концы с концами, умудрялись даже выезжать летом за город — это удовольствие в Европе вовсе недешево. Боже! Что прежде для Лиханова значило поехать в деревню!.. Не ленись только открывать рот, куда зальют парного молока, только протяни руку — и полная пригоршня малины, орехов, только спустись к реке — и вот оно, истинное блаженство. И все это было свое, родное, привычное до незаметности. Теперь же и в реке не искупаться, если не нашлось нескольких шиллингов или марок на входной билет на пляж. А уж о парном молоке…
По ассоциации подумалось: «Прежде всего надо поесть, чтобы не смотреть на немца голодными, ищущими, подобострастными глазами, чтобы не считал тевтон, что лезу я в их пожарища за неимением иного средства к пропитанию».
…Пивная показалась с виду вполне приличной, степенной. Лепной потолок, добротная мебель, чисто. Она была куда просторней привычных лондонских пабов и менее уютна. Нечто заведенное на все времена. Что-то раздражающее и навязчивое было в подчеркнутой строгости витрин и стойки, в накрахмаленности салфеток, в сиянии отмытой до противности посуды, будто ее дезинфицировали после чумной заразы. Ничем не пахло. А Лиханов так привык в Лондоне к устойчивому запаху жареной рыбы! Здесь еще раздражал шум. В Лондоне всегда тихо в общественных местах, переговариваются люди негромко, чтобы не помешать тем, кому их дела и разговоры не интересны и не нужны. Там Лиханов всегда чувствовал себя более или менее в своей тарелке — можно замкнуться в себе, уйти в свои мысли, совершенно не стесняться скудости заказа — ни перед окружающими, ни перед официантом. Там это никого не касается. Сосед по столику разве что попросит передвинуть ему горчицу, когда ты, голодный, ненаевшийся, ожесточенно, по- российски ее на хлеб намазываешь. А тут… Режущий диссонанс: подчеркнутая корректность «выглёнда», как говорят поляки, и какой-то взбалмошный шум, споры, выкрики, бравурные тосты.
Лиханов немецкий знал неважно, а венский диалект и вовсе сбивал его с толку, но понял, тон в пивной задают коричневые. Вырядились, повязки со свастикой, будто не Вена тут, а Берлин. «Хайль!» — орут, сталкивая над длинными сдвинутыми столами фарфоровые кружки с неестественной мыльной пеной.
По лондонской привычке Лиханов отгородился от окружающего непроницаемой миной, ел, склонившись над тарелкой. Звучали выкрики против Шушнига, против монархии, против демократии: «Сделаем, как в Германии, да здравствует Адольф, хайль фюрер, долой демократию!..» — орали за сдвинутыми столами. Лиханов обернулся. Штурмовикам подвывали молокососы с затравленным взглядом. «Уже боятся этих», — невольно отметил про себя. На коричневых с интересом и затаенным страхом поглядывали девицы, забежавшие перехватить у стойки булочку с кофе. И главное — никто не возражал. Штурмовики и хаймеровцы орали свое, и никто не пытался их останавливать. Когда раздался призыв к путчу, к оружию, из-за стойки выглянуло некое озабоченное лицо — может быть, хозяин? — и тут же скрылось, изобразив крайнюю занятость. После призыва к путчу коричневые затянули тирольскую песню. «С Гитлером им снюхаться охота, — думал Лиханов. — А потом назад, к августу четырнадцатого, полным аллюром…»
«Необходим жесткий порядок — только так будет восстановлена великая Австрия! — грянуло за тирольской песней. — Всю власть — Артуру Зейсс-Инкварту! Виват! Хайль!»
«Это чтобы люди опять теряли родину, жизнь, любовь», — грустной и горькой была усмешка. Лиханов бросил на стол несколько марок и ушел.
По улице двигались спокойные люди, которым было явно наплевать на все, о чем спорили и орали в пивной. То были не их страсти, не их жизнь — они слишком вжились в свои размеренные обывательские будни, чтобы реагировать на выходящее из привычных представлений. Так думалось Лиханову, когда он смотрел на сосредоточенные и безмятежные, серьезные и лукавые лица венцев. Закричать им: остановитесь, герр, придержите шаг, фрау, задержитесь, фройлен, послушайте! Послушайте, что вам готовят там, в пивной, какой вас-серсупчик сварят вот эти, сдобрив его горьким коричневым соусом. О нет, фрау, я не имею в виду коричневый соус французской кухни. Тот варят на бульоне от поджаренных телячьих костей — этот будет сварен на костях вашего сына, герр, вашего жениха, фройлен, вашего мужа, фрау… Почему никто не видит, не слышит, почему полицейский спокойно стоит на углу, вместо того чтобы взять дубину и вытряхнуть эту нечисть! Эй, господа прохожие, очнитесь! Пока не поздно… Прислушайтесь, куда зовут вашу накрахмаленную Австрию! Потом будет стыдно, больно и кроваво. А кто спасать вас станет? Опять Ванька с дубиной, как при Кюненсдорфе иль при Бородине? Так-то, господа хорошие, беспечные тирольцы, гордые потомки грандов-лордов… Чьи вы там потомки, а? С какой шпаной сюда явился из Испании первый Габсбург?
Не заметил, как с Ринга попал во Внутренний город. Ам Хоф была длинной улицей, уходящей вверх по склону холма. Вот и Центральная пожарная часть.
«Типичный тевтон», — с неприязнью подумал Лиханов, увидев Вайзеля, начальника отряда пожарной части, в его небольшой, изящно обставленной конторке: книги, цветы, бронзовый письменный прибор на столе, красивые шторы на окнах. Вайзель был высок, блондинист, широкоплеч, лицо пышет здоровьем сильного тридцатилетнего мужчины.
— Добрый день, я от вашего бывшего работника… то есть, бойца… не знаю, как у вас тут правильно… от Лиханова Андрея. Я тоже Лиханов, его кузен.
— А… — Вайзель улыбнулся. Его улыбка показалась Лиханову кривой и недоброжелательной. — А… — еще раз протянул Вайзель, приподнимаясь из-за стола. Лиханов отметил, что восседает начальник команды в комфортном кресле с аристократической шелковой обивкой — эта мелочь тоже резанула. Вроде бы тут все должно быть предельно аскетичным, как все, что сопутствует беде и несчастью. — Слушаю вас.
Лиханов пожал плечами:
— Это я вас слушаю. Брат сказал перед отъездом, что вы не против, а я готов, выбора… Я имею в виду, других предложений у меня нет… — Он замялся и добавил, превозмогая себя, не хотелось распинаться перед тевтоном. — Я боевой офицер, жизнью рисковать привык, думаю, пожарное дело придется по мне.
— Вероятно, — кивнул Вайзель, кивок показался Лиханову наигранным. — К нам обычно приходят люди, привыкшие рисковать жизнью. Герр Андрей, ваш кузен, уверял меня, что вы достойны занять его место в нашей команде. Я искренне рад, что герр Андрей вернулся на свою родину, но нам его уже недостает… Мы будем вынуждены назначить вам испытательный срок. Одну минуту. — Он снял трубку внутреннего телефона, кого-то назвал. — Следует ли вам объяснять условия вашего труда?
Лиханов сделал неопределенный жест — вроде бы все ясно.
— Оплата понедельная, надеюсь, вас устроит… Пока вы будете заниматься профилактикой пожаров. И таким образом проходить стажировку. Поэтому первое время ваше содержание окажется несколько меньшим, чем оно было у вашего кузена. Надеюсь, это вас не остановит. Тем более, перспективы неплохие.
В кабинет зашел такой же плечистый и высокий, как и Вайзель, человек в форме брандмейстера, только темноволосый, вида крайне бравого — с тем же выражением упорства и жизнелюбия на лице. Но он в Лиханове не вызвал неприязни, наоборот, Борису вдруг захотелось познакомиться с брюнетом. Тот поздоровался кивком головы и что-то быстро сказал своему начальнику. О, этот венский диалект! Слова так и сыплются, гортанно-поющие звуки так и льются, не то что отрывистая берлинская речь, кальку с которой преподавали в кадетском корпусе — каждый слог ясен. Из короткого диалога Лиханов понял только свою фамилию и слово «Интерпол».
Наконец Вайзель сказал, указывая на вошедшего:
— Познакомьтесь, это ваш будущий шеф, очень строгий и принципиальный, его зовут Людвиг Эбхарт. Расскажите ему о себе. Он должен знать все о вас.
Лиханов принялся рассказывать, от волнения путаясь в немецком синтаксисе, старательно подбирая слова. По лицу брюнета понял, что тот понимает, и это его воодушевило. Он говорил, говорил… Обо всем, о желании вернуться на родину — тоже.
— Как вы относитесь к национал-социалистам? — спросил Эбхарт.
Лиханов недоуменно посмотрел на него и Вайзеля.
— Так как? — настаивал темноволосый.
Смутить Лиханова было трудно, однако подобие смущения все же мелькнуло на его лице, и поэтому
