Лавируя между старыми мечтами и новыми реальностями, Горбачев всегда радикально опаздывал с принятием рекомендаций диссидентов и новых демократов. Однако он не медлил с концентрацией в своих руках такой огромной — формальной, правда, — власти, какой никто после Сталина в СССР не обладал. И, конечно, никак не использовал ту власть против КГБ, органа тотального контроля, этой раковой опухоли советского общества. Правда, что и после нескольких лет перестройки никто не знает, как удалить эту опухоль, не употребляя скальпеля. Но ни для кого в России не остался не замеченным деликатный характер отношений между Горбачевым и КГБ. (Западные же советологи проигнорировали этот нюанс, долгое время занимаясь вычислениями, сколько дней, недель или месяцев будет еще КГБ терпеть этого немыслимого демократа Горбачева.)
Нет сомнения, самые высшие чины КГБ и армии, эти любители «закона и порядка», всегда знали, как захватить власть в любой момент. Их проблема не в этом. В ситуации, когда весь набор коммунистических идей дискредитирован, позади моральные руины, а впереди не видать народной поддержки, не ясно, что делать с властью после ее захвата. Поэтому, несмотря на все их войска, танки, ракеты, пушки, лагеря тюрьмы и охранников, они, к счастью, впали в состояние некоего полупаралича, взирая пока бессильно на полупаралич центральной власти.
Если в самой России не будет массового вооруженного бунта, думал я, то вероятность переворота КГБ и военных — с Горбачевым или без него — представляется все же небольшой.
Озабоченный этим самым бунтом, Ельцин наметил свой план политических преобразований в Российской Федерации. Он обрисовал его нам в общих чертах на встрече в «Белом Доме». Вся власть, какую они захотят, перейдет к местным советам; вышестоящие советы и сам российский президент получат только ту власть, которую им делегируют нижестоящие выборные органы. Мне показалась эта идея вполне разумной. Предложенная Ельциным иерархия снизу вверх могла бы направить в конструктивных направлениях быстро развивающиеся в России национальные амбиции. Кроме того, она помогла бы восстановить инфраструктуру, фокусируя внимание людей на их конкретных местных интересах и стимулируя локальную инициативу в сфере экономики, культуры и окружающей среды. Иерархическая структура сверху вниз — центрального планирования — отключила автоматически миллионы людей от принятия собственных личных решений и от личной ответственности; результат — чудовищная деградация той инфраструктуры, которая определяет каждодневную жизнь людей.
Что касается движений за независимость в советских республиках, то Ельцин сделал поразившее и обрадовавшее меня заявление, что он будет сопротивляться всяким попыткам использовать солдат Российской Федерации для подавления этих движений. 06 экономике же он сказал нам немного, только то, что у него есть «бригада» специалистов, разрабатывающая экономическую программу, и что имеется в виду постепенно продавать людям фабрики и земли.
Знаменитый план «500 дней» для перехода к реальной рыночной экономике был объявлен несколькими месяцами позже. В ноябре 1990, после получения Нобелевской премии мира, Горбачев блокировал этот план и весь график перехода к рынку отодвинул на неопределенное время. Его постоянные откладывания фундаментальных экономических и социальных реформ уже привели страну к потере апокалиптически важного времени; после пяти лет его «перестройки» СССР только придвинулся ближе к катастрофе. Отложить реформу еще раз, когда старая экономическая структура стремительно разваливалась, рвалась по всем связкам, по всей стране, — поистине, этот человек не понимал, что происходило вокруг него!
На следующий месяц, декабрь 1990, запах ползучего сталинистского переворота, во главе которого решил стать сам Горбачев, нельзя уже было спутать ни с чем. Казалось, он осознал нелогичность попыток спасти страну с помощью «буржуазных» свобод и в то же время держать ее под принципиальным коммунистическим контролем. (Бруно Понтекорво, не говоря уже о товарище Сталине, понимали это много лет назад.) Гласность, с помощью которой Горбачев хотел подпереть грозящую обвалом систему, лишь подтолкнула людей на полный разрыв с ней, чтобы начать строить нечто новое по собственному разумению. Как из-под земли выросли десятки независимых политиков, сотни независимых политических, социальных и прочих групп; республики, автономные республики, автономные — и совсем не автономные — области начали объявлять свои суверенитеты; российский парламент начал предоставлять новым и новым районам статус свободных экономических зон (что я предлагал еще в письме Брежневу в 1972 году); этот же парламент начал робкое, правда, движение к приватизации земли; рабочие начали формировать свои собственные, независимые от коммунистов профсоюзы. Правительства ре-
спублик и городов начали завязывать связи через голову Кремля, как если бы они уже давно жили в настоящем свободном мире: Ленинград заключил двустороннее соглашение с Эстонией, Ельцинская Россия — со всеми Балтийскими республиками; это могло бы стать эмбрионом конфедерации независимых республик, СОЮЗОМ ПРОТИВ СОЮЗА.
Размах и неумолимость этого несущегося потока демократизации подвели Горбачева к критической точке. У него оставалось теперь только два выбора: или порвать с КПСС и вместе с демократами вести страну вперед, или дать отбой и вместе с партаппаратом и генералами повернуть страну назад. Горбачев выбрал поворот назад.
Впервые он разъяснил народу без недомолвок, что он принципиальный противник частной собственности и принципиальный противник независимости республик, — чему на практике-то, без разъяснений, он сопротивлялся и раньше. Затем он мытьем или катаньем отставил с союзных постов умеренных демократов и окружил себя оголтелыми реакционерами. Получив очевидный карт-бланш, банда оголтелых начала кампанию гиперболической лжи и фантастических обвинений, вытащенных из пропагандистской клоаки полоумной сталинской эпохи. Глава КГБ Крючков, «либеральный профессионал» еще за неделю до того, обвинил Запад в посылке советским людям отравленной пищи под видом гуманитарной помощи. Министр обороны Язов обвинил советские республики в намерении захватить находящееся на их территориях ядерное оружие и — одновременно — в преступном намерении объявить их территории безъядерными зонами. Наконец, 13 января 1991 года, следуя старому ленинскому сценарию, известному любому ребенку в Будапеште и Праге, Горбачевская команда сделала решающий шаг в кровавое ничто. В Прибалтике объявились анонимные «Комитеты спасения», которые, отказав в законности демократически выбранным властям республик, обвинили их в создании обстановки «анархии» и «террора» и попросили вмешательства Москвы. В час тридцать ночи 13 января, когда Запад был занят подготовкой военной акции против Саддама Хусейна, военный гарнизон Вильнюса начал атаку на республиканский телевизионный центр, давя танками его безоружных защитников и стреляя в безоружную толпу. Было убито 15 человек, более сотни ранено, включая детей. Западные, прибалтийские и советские журналисты видели все своими глазами; но, конечно, министр внутренних дел Пуго заявил по телевидению, что безответственные элементы напали на советские танки, и танкисты вынуждены были защищаться; позже известный телекомментатор объяснил, что убит никто не был, просто кто-то умер от сердечного приступа, кто-то в уличном происшествии. Наконец, когда независимые журналисты опубликовали свои свидетельства, Горбачев попытался отменить свободу прессы, гарантированную его же законами.
Потерял ли Нобелевский лауреат свой ум? Или реакционные политики переиграли демократа? Или политический оппортунист сам расшаркался перед крайними правыми? Или — может быть — убежденный ленинец сделал один из тех крутых поворотов, за которые он хвалил Ленина в своих речах для неиностранцев? Или его гласность-перестройка была лишь подобием ленинского НЭПа, — временной либерализацией, которая свою роль теперь отыграла?..
Ответные акции российских демократов последовали немедленно. Уже днем 13-го января тысячи москвичей провели демонстрацию протеста против государственного террора. Борис Ельцин призвал служащих в Прибалтике солдат и офицеров не подчиняться преступным приказам атаковать «законно избранные государственные органы» и «мирных граждан, защищающих свои демократические завоевания». Через шесть дней уже сотни тысяч граждан демонстрировали в Москве и других городах России. (Тогда как двадцать лет тому назад только восемь человек вышли на Красную площадь протестовать против советской оккупации Чехословакии!) Такая массовость протеста удивила даже меня: стало быть, уже много людей вдруг осознало наличие связи между нормальной демократической жизнью других народов и их собственной жизнью и собственной безопасностью.
Все еще находятся такие наблюдатели событий на Западе, которые отказываются понимать эту связь. Они хотят стабильности Советского Союза любой ценой и надеются, что могут ее достичь, поддерживая
