нравоучительные речи – мол, чья бы собака брехала, – но потом, познакомившись получше со столичной жизнью, решила, что это, пожалуй, вполне в паянском духе.
Улгер ее не узнал. Не проигнорировал, а скользнул по ней взглядом – и как будто не увидел. Посмотрев в зеркало, Зинта сама себя едва узнала: красивая молодая дама в переливающихся, словно океанская вода, зеленовато-синих шелках, с аквамариновым ожерельем на точеной белой шее – да разве это она? Быть того не может.
– Скажи на милость, зачем ты третировала моего любовника? – поинтересовался Эдмар, когда они вернулись домой.
– Потому что совести у вас нет. Обманываете несчастную женщину, а она думает, что этот мужлан ей верен, радуется, что он на девчонок не смотрит…
– Пусть и дальше радуется. Заметь, девчонки его бы разорили, а я способствую благополучию и благосостоянию управительского семейства. Он назначил меня десятником не только за красивые глаза.
Эдмар командовал десятком других таких же предприимчивых зложителей, занимающихся сбытом контрабанды.
– У тебя получается, что ты всегда делаешь как лучше.
– А разве это не так?!
Он изобразил искреннее удивление. Зинта фыркнула и затворила дверь своей комнаты. Шнуровку на спине он ей распустил, дальше она сама из этого платья выберется.
В окно тихонько скреблись. Когда Зинта закончила выпутываться из вороха прохладного невесомого шелка, ухитрившись ничего не порвать, до нее дошло, что вовсе это не ветер. Похоже, кто-то хочет поговорить, специально ради этого залез на старую раскидистую яблоню, на которой вчера проклюнулись первые листочки.
Какой-нибудь незадачливый поклонник из театра за ней увязался? Вспомнив ту прелестную даму в морских шелках, которая отражалась в зеркале, Зинта решила, что это вполне возможно. Бедняга, наверное, решил, что она и в самом деле такая, вот же ему будет разочарование…
Личная жизнь у нее не складывалось. Время от времени Эдмар пытался знакомить ее с кавалерами, которые, по его мнению, в самый раз бы ей подошли. Спасибо, даром не надо. Зинта догадывалась, кого этот паршивец постарается ей подсунуть: кого-нибудь достаточно безвольного, кто не сможет увести у него «близкого человека», – то есть второго Улгера в улучшенном варианте. Не хотела она больше Улгера. А кого хотела, трудно сказать… Наверное, мужчину с такими же глазами, как у того мага, с которым она встретилась на сельской дороге, перед тем как найти Эдмара.
Торопливо натянув тунику и домашние фланелевые штаны, Зинта отдернула штору и распахнула окно в весеннюю темень с похожим на бледную дольку лимона молодым месяцем. И сразу поморщилась: в лицо пахнуло падалью и давно не чищенным курятником.
– Это я! – заговорщически просипела темная глыба, взгромоздившаяся на ветку напротив окна. – Вчера проснулся и уже тут как тут. За мной должок, задавай вопрос.
– Нет у меня пока вопроса. Когда понадобится, я сама тебя позову.
– Как знаешь.
Птицечеловек снялся с ветки, хлопнув крыльями, и растворился в ночи, на миг заслонив лунный серп, а на пороге, без стука распахнув дверь, появился Эдмар.
– Зинта, что случилось? И чем здесь воняет?
– Крухутак. Уже улетел.
– Не открывай кому попало. А если б это были грабители? Чего он хотел?
– По-моему, он был голодный. Предлагал что-нибудь спросить, но я в эти игры не играю. Я подумала, не отдать ли ему тот кусок вырезки, который лежит у нас в леднике…
– Тихо, – шикнул Эдмар, скользнув мимо нее к окну и затворив раму. – Хочешь, чтобы добрые соседи нас убили? Карга с третьего этажа обругала меня за то, что я бросил сардельку бродячей собаке. Можно вообразить, какой раздрай поднимется, если ты начнешь прикармливать крухутаков! И не едят они вырезку.
«Без тебя знаю», – хмыкнула про себя Зинта.
Делиться с ним своей тайной она не собиралась. Это ее крухутак и ее право на вопрос.
Чайная на площади Полосатой Совы была подходящим местом, чтобы прятаться от учителя Орвехта. Далеко и от его дома, и от резиденции Светлейшей Ложи – вовсе другой конец Аленды.
Солнце жарило по-летнему, под ногами у прохожих в золотом сиянии шныряли голуби и маленькие сурийские попрошайки. Невзрачное каменное изваяние совы на тумбе терялось в центре людской толчеи, а облезлые кирпичные здания на той стороне, с неразличимыми отсюда украшениями на фронтонах, казались величественными, как явившиеся в город хтонические чудовища.
На небольшой веранде, устланной свежими соломенно-желтыми циновками, было уютно и солнечно. И чай тут заваривали превосходный, с пряностями и кусочками сушеных фруктов по желанию гостя, а таких вкусных кексов с ягодами лимчи Дирвен нигде еще не пробовал.
Он завороженно наблюдал, как хрупкие фарфоровые пальчики Хеледики с покрытыми бледно-розовым лаком ноготками крошат над блюдцем кекс, добывая продолговатые мармеладно-лиловые ягоды.
Поймав его взгляд, песчаная ведьма смущенно улыбнулась:
– Дурная привычка – есть то и другое по отдельности. У нас с лимчи пекут лепешки. Бабушка говорила, что эта привычка меня когда-нибудь доведет до беды. Она прозорливая, но это на нее находит время от времени, не так, как у видящих. Я вот думаю, раз она предрекала мне беду из-за ягод, значит, она заранее чувствовала, что я не умру в тот год в логове куджарха.
– Конечно, – горячо согласился Дирвен.
Кто он – мальчишка или взрослый семнадцатилетний мужчина? Он должен собраться с духом и объясниться ей в любви. Сколько раз уже хотел это сделать, но все никак не смел решиться.
– Погуляем потом еще… Ты не против? – спросил он сдавленным от желания голосом.
– Хорошо. – Ее длинные загнутые ресницы песочного цвета слегка опустились и снова вспорхнули, по изящно очерченным узким губам скользнула улыбка. – Сегодня я должна вернуться в пансион к ужину, времени еще много.
Влюбленность затапливала душу Дирвена, как безудержное весеннее солнце – площадь Полосатой Совы и уходящие в пеструю даль окрестные улицы. Он почувствовал, что заодно с Хеледикой любит всех, кого видит вокруг.
И рослую цветочницу в надвинутой на глаза широкополой шляпе и пышной голубой юбке с кокетливыми воланами.
И смуглую сурийскую мелюзгу, ноющую «дай монетку».
И взрослого выходца из Суринани, который словно сошел с картинки: бородатый, в тюрбане, шаровары заправлены в грязные сапоги, поверх рубашки традиционная куфла – длинная, как халат, запашная стеганая безрукавка, замызганная, зато из дорогой узорчатой ткани. Суриец терся около цветочницы, не то прицениваясь к желтым и белым нарциссам, не то пытаясь прельстить девушку своей заросшей разбойничьей рожей.
И державшуюся за руки парочку, привлеченную вывеской чайной: он худощавый, угловатый, русоволосый, с мягким дружелюбным лицом завсегдатая библиотек, она живая, как ртутный шарик, кругленькая, смешливая, с забавными искусственными цветами на шляпке.
И двух немолодых мужчин в бутылочно-зеленых мундирах городских чиновников, один из которых как будто распекал другого, указывая неодобрительным жестом на статую совы.
И большую компанию студентов, остановившихся посреди площади и что-то самозабвенно обсуждавших.
И неброско одетую женщину в глухо намотанном темном платке, которая неспешно пробиралась мимо студентов с таким видом, словно кого-то здесь поджидала… Хотя нет, эта тетка Дирвену не понравилась. Не в смысле – показалась подозрительной, тогда он должен был бы послать мыслевесть магам-стерегущим, и какой же он дурак, что сразу этого не сделал, а просто не вызвала симпатии, несмотря на одолевающую его вселенскую влюбленность. Что-то в ней провоцировало короткое и необъяснимое отвращение. Словно
