Может быть, конским навозом и золой экземпляр и пах. Но может быть, и нет… Да что я так увлекся запахом клея, ледерина и типографской краски, отругал я себя, не желаю ли я и впрямь уподобиться Севе Альбетову? И выходило, что я все время думал о нем…
Но для меня мрачными предчувствиями книга пока не пахла. Хотя история героини повести, как я помнил, поначалу - наивной студенточки, складывалась довольно печально. История эта, как выяснилось при чтении книги, кое-где проступала обильными эпизодами. Стало быть, рукопись при опадании на пол рассыпалась как бы избирательно. Но ясные и цельные фрагменты бывшей повести были теперь в жестоком окружении дичайшей смысловой куролесицы. Или полной бессмыслицы. Если бы я не знал истории творения, я бы подумал: ну и выпендрежница, эта Паллад Фрегата. И если бы у меня хватило терпения (из профессионального, предположим, любопытства) одолеть текст, я бы, может быть, как и уже проявившие себя толкователи, жрецы и властители душ, лоцманы литературного процесса, какого в природе нет, принялся бы расшифровывать выпендрежи и игры неизвестного мне рискового автора. Вдруг мое воображение и нафантазировало бы некие разгадки или даже оправдания замысла (либо просто импровизационной забавы) П. Фрегаты. И мне бы открылся сверхсмысл ее затеи.
Но мне не надобилось открывать в книге какие-либо смыслы. А вот представлять, как и что обнаружат в издании добросовестные, а стало быть, и доверчивые читатели, было мне интересно.
И тут уж совсем интересны стали для меня пометы Севы Альбетова.
Все ли их перенес из коренного экземпляра Мельников? Не знаю. В моей книге очевидны и понятны мне были подчеркивания фраз или строк зеленым карандашом. Но на узких полях имелись еще и зеленые карандашные змейки и крюки. Словами, как разъяснил Мельников, Альбетов комментировать текст пока не брался. Борис Николаевич Полевой, будучи редактором «Юности», при чтении рукописей начинающих гениев слов на полях тоже не тратил, а писал либо «22» либо «МЗ». И все было понятно. «22» - перебор. «МЗ» - младозасранчество. Вполне возможно, что Б.Н. Полевой уже на титульном листе «Похмелья в декабре» вывел бы «МЗ». И этим ограничился бы. Трактовать же змейки и крюки Альбетова было делом затруднительным.
Но вскоре до меня дошло, что великий Сева сразу же, наверняка и не заглядывая в книгу, ощутил исходящие из нее мрачные флюиды, а подчеркиванием строк, фраз, указательными уколами змеек и крюков лишь обращал внимание Мельникова, П. Фрегаты или еще кого-то на подробности грядущего московского завихрения. При этом на него вряд ли подействовали запахи боевого женского тела, со всеми ароматами пепелищ, спермы мустангов (их-то он, в отличие от меня, конечно, унюхал). Я вспомнил, как в Камергерском переулке перед своим знаменитым сеансом (по профессиональной, видимо, привычке) Альбетов принюхался к деве Иоанне и тут же отворотил от нее нос: неинтересна и никак не связана с московскими катаклизмами, с отсутствием дома номер три, в частности. Иоанна тогда обиделась и запыхтела.
Книгу приходилось то и дело крутить. Читать перевернутые страницы я не был способен. Понятно, что в книге зеленые линии шли над перевернутыми строками. Попадались в ней строки поперечные или спешившие куда-то по диагонали. Присутствие последних можно было объяснить тем, что сидевший на рукописи Мельников, боялся опоздать куда-то, суетился и егозил в нетерпении. Да и сама Паллад Фрегата по причине рассеянности и неряшливости некоторые страницы помяла или согнула.
Я попытался выявить предполагаемые озабоченности Альбетова. А вместе с теми какие-либо его интересы. Но толком так ничего и не выявил. Например, никак не мог понять, почему двумя линиями была подчеркнута строка: «…хал в Сальвадор нельзя такое скрыть. Если он что-нибудь выслеживал». Еще и змейка нервничала сбоку. Нервничала! Так мне показалось. Стало быть, змейка передавала волнение Альбетова! Или вибрацию его души… Но кто и зачем ехал в Сальвадор в повести тогда еще Т. Палладиус, вспомнить я не мог. Каждое упоминание каких-либо драгоценностей (а героиня повести училась на искусствоведа и интересовалась историческими камнями) обязательно вызывало на полях вибрацию змейки и спокойствие четко выведенного крюка. Две змейки взволновались вблизи фразы со словами: «простенькие серьги». Крюк, и довольно острый, указывал на строку: «Вдруг он вскочил, подошел к оценщику музыки, нахмурив лоб…» Я стал подсчитывать знаки Альбетова и понял, что змеек в его пометах в четыре раза больше, чем крюков. А вот упомянутая выше строка с бочкой («бочка - движимость и не движимость…») была лишь подчеркнута. И другие «зеленые» фразы с «очками», «чками» в их началах тоже не требовали от ученого исследователя особенных знаков на полях. Видимо, с бочкой Альбетову было уже все ясно. Или же в силу секретного соглашения он не имел права какими-либо намеками выделять бочку из прочих явлений, природных и механических. Так, подчеркивал легонько зеленым карандашиком слова и брел дальше. Бакинского ли керосинового товарищества двигалась и не двигалась в тексте бочка, не Бакинского ли - не имело значения. Пожалуй, куда важнее для Альбетова были строки такие: «Коварная ловушка, прельстительный обман враждебных сил…» Или: «пропадет сертификат ДЖ8К14 т. 437-67 свеча горела гибельным водоворотом…» Или: «Команда женщин по блочному луку не выдержала искушения булавой. Искушение…» Я вспомнил, что некогда Т. Палладиус занималась стрельбой из лука, а язык некоторых глав ее давней повести был излишне пафосным. Слово «искушение», пожалуй, тоже волновало нюхознатца Альбетова.
Не сразу, но ко мне пришло ощущение: в самой ли книге, в пометах ли Альбетова (понятно, что не в словах о прельстительном обмане враждебных сил или о гибельном водовороте) было упрятано нечто такое, что в обиходе называется эффектом двадцать пятого кадра. Мне стало не по себе. Во мне самом заныли мрачные предчувствия. Я отложил книгу. И пообещал более ее в руки не брать.
Мельникову звонить надобности не было. Звонил он мне сам чуть ли не каждый день. Вполне в соответствии с моими предположениями о сверхзадаче. С разговорами о номинациях П. Фрегаты, деликатными, надо сказать, с деликатными же, отчасти ироническими сообщениями о новых газетных толкованиях загадочной повести «Похмелье в декабре». Про грядущие московские завихрения не произносил ни слова.
Я же в ответ бормотал невнятно: да, да, прочитал, именно прочитал, а не просмотрел, перевариваю, вот-вот начну перечитывать, чтобы оценить еще более основательно и не сгоряча и сам текст, и пометы Альбетова. Однажды не выдержал и спросил:
– А где нынче Альбетов? И нельзя ли встретиться с ним?
– А зачем? - Мельников, похоже, растерялся.
Я и сам не знал толком, зачем мне вдруг захотелось побеседовать с Альбетовым. Да и вообще вступить с ним в общение. Зачем он мне и впрямь?
– Мне не слишком ясна система его помет в книге, - сказал я. - И смысл не всех его подчеркиваний я понял.
– Профессор, но ведь я… ведь мы с Иоанной и желали узнать, какое впечатление на вас произведет текст и без подсказок Альбетова.
– Извините, Александр Михайлович, - выразил я свое недоумение. - Вы просили сверить мои ощущения именно с пометами Альбетова. Вам хоть он объяснил, что значат его змейки и крюки и почему им подчеркнут какой-то, скажем, Сальвадор? Похоже, вы намерены уберечь Альбетова от меня. У вас как бы монополия на него, так я понимаю?
– Не у меня! Не у меня! - заспешил Мельников. - Вовсе не у меня!
Я полагал, что сейчас же услышу известное - «это не телефонный разговор», но нет, Мельников был отважен:
– Ему нельзя. Он обязан находиться в уединении. Где он сейчас, мне неизвестно.
На этом наше собеседование прекратилось. То есть под конец Мельников не забыл произнести слова о номинации, о толкователях газетных, опять в насмешливом, ерническом даже тоне, как бы давая понять (в который раз!), что они с Паллад Фрегатой в небесах над коммерческой суетой, над всеми этими тусовочными премиями, над букеровскими мутациями и так далее, главное, что грозит извержением тревога, и надо поставить в известность Щель.
И все-таки завел меня будоражный Александр Михайлович Мельников. После камергерского сеанса не слишком волновало меня земное протекание судьбы Севы Альбетова. Застрелили-зарезали ли его на приватной квартире на задах бывшей Закусочной, захоронили ли его останки в таинственном прованском (или провансальском? Но тут неделикатно приходил в голову майонез) либо даже гасконском склепе, ожил ли он, купил ли кита, разговаривал ли с ним и какие удобства имел на спине кита, встретился ли по дороге в Москву с самим Коэльо и куда он пропал на станции Красноуфимск, было для меня телевизионной
